Ни кола ни двора

— Никаких, — Толик пожал плечами. — Буду жить, как птица небесная, или типа того.

Папа сказал:

— Я бы мог тебе помочь с работой.

А Толик сказал:

— Не хочу работать.

— Не особо-то ты и изменился.

Толик пропустил его слова мимо ушей, а потом вдруг сказал:

— Я люблю тебя.

— Че? — спросил папа совершенно незнакомым мне тоном.

— Люблю тебя, — сказал Толик. — Я об этом много думал на зоне.

Папа почесал в затылке, а Толик стал насвистывать какую-то старую песенку, о существовании которой я догадывалась, но истинного смысла которой не знала, не помнила ни слова, только мотив.

Исчезновение мамы сделало ситуацию еще более комичной, совсем уж киношной. Папа с Толиком казались художественно сведенными в повествовании противоположностями — тощий, жутковатый и в то же время нелепый, раскрашенный синим Толик, у которого за душой, видимо, была только старая сумка, и мой папа — такой богатый и такой красивый, спортивный, здоровый, имеющий дом и семью.

Забавно было смотреть на них, но в то же время и грустно, и печально, и тоскливо — два таких разных финала одной судьбы.

Я поймала папин взгляд, папа мне улыбнулся той обезоруживающей, спокойной улыбкой, которая означала, что он объяснит мне все, только очень потом, а сейчас надо собраться с силами и потерпеть.

Толик смотрел то ли на папу, то ли в темнейшую в моей жизни ночь. Мне показалось, что если я подойду к окну и высуну руку, она вся испачкается в черноте.

— Поживешь у нас? — спросил папа.

— Поживу, — сказал Толик. — Че ж не пожить-то. А вы еще детей не нажили?

Папа покачал головой.

— А, ну да. Алечка все больна?

— У нее хроническое.

— Такая она хорошая, добрая, и косяков за ней не водится никаких, а болеет так сильно, — сказал Толик. — Ну как так-то? А мусор жив вообще?

— Жив, — сказал папа. — Говорит, нагадали ему, что проживет до ста тринадцати лет.

— Мощно. Не люблю я мусоров все-таки.

— Понимаю, — сказал папа. А Толик сказал:

— Хотя надо любить. Мусор — такое же белковое образование, как все другие. Ты знаешь, что люди из белка состоят? Как яичница.

— Вопрос дискуссионный.

— О че умеем теперь! — Толик засмеялся, но как-то беззлобно, обнажил свои золотые клычки.

— Жизнь научит.

Между ними протянулась как бы электрическая линия, казалось, засверкает сейчас. Но я не могла понять, рад папа Толику или наоборот. Толик вот явно был искреннее счастлив.

Мама принесла бутылку водки "Абсолют" и колбасу.

Я сказала:

— О, вечер перестает быть томным.

Мне очень хотелось, чтобы на меня обратили внимание. Я чувствовала себя, как призрак, только наоборот. Призрак — это прошлое в будущем, а я была будущим в прошлом.

Толик сказал:

— Все-все-все, ща подбухнем, вспомним старое! Алечка, вспомним мы старое?

Мама сказала:

— Кто старое помянет, тому глаз вон.

— Какой-то день пословиц и поговорок, — засмеялся папа. Он плеснул себе в рюмку водки и быстро выпил. В тот момент папа показался мне незнакомым человеком. Толик тоже выпил, занюхал водку колбасой, положил ее на язык, торопливо прожевал. Мама подлила мне еще чаю.

Мне кажется, родители правда хотели мне что-то объяснить. Про себя, про свою жизнь. Думаю, они считали, что назрел какой-то разговор, но какой — не понимали, а тут этот Толик.

— Слушай, так это все странно, — сказал папа. Я увидела в небе единственную звезду, может быть, небо было туманным, и только ее свет, ярчайший свет, пробился сквозь пелену.

Толик сказал:

— Странно. Вообще, как жизнь поворачивается, это странно. Неисповедимы пути, все такое.

— Да, — сказала мама. — Толик, дай закурить.

Толик выплюнул в тарелку почти догоревшую сигарету, подкурил новую и протянул маме. Моя брезгливая мама взяла эту сигарету не думая.

— Живете вы, конечно, у черта на куличиках, — сказал Толик, снова закуривая. Огонек зажигалки осветил его лицо и пальцы живым, адским оранжево-красным.

— Да, — сказала мама. — Так удобнее. Работа, опять же.

— Бойня у тебя, да? — спросил Толик. — Я верно понял?

— Мясокомбинат, — сказал папа, и оба они вдруг засмеялись, оглушительно, так, как смеются плохо воспитанные и очень злые мужики.

Я спросила:

— А почему это смешно?

Оба посмотрели на меня странно, мне стало неловко.

— Да, — сказала мама. — И правда, почему?

В этот момент вся столовая показалась мне разделенной на мужскую и женскую половины, каждая — со своими тайнами.

Толик снова шмыгнул носом.

— А ты совсем никуда не выходишь? — спросил он вдруг у меня.

— В смысле? — спросила я. — Это намек? Чтобы я ушла?

Толик засмеялся, показав мне зубы.

— Не. Не-не-не-не. Просто тебе типа восемнадцать. Тусовое время. Бацалки, все дела.

Он странно дернулся, улыбнулся шире.

— Что?

— Танцы, — сказал папа.

— А. Нет, не люблю танцы.

— А что любишь?

Я чуть было не сказала:

— Ничего.

Или:

— Спать.

В итоге сказала:

— Не знаю.

— Это нормально в восемнадцать. Залюбили тебя из-за Жорки.

Он бросил это как бы между делом. Никто на моей памяти так про Жорика не говорил. Родители не то что стерпели, казалось, они с Толиком согласились. Я думала, что Жорик — табу, что слова о нем все равно что удары.

Кроме того, я разозлилась. Как у себя дома, еще и диагноз мне поставил.

— Все, — сказала я. — Пойду спать.