Ни кола ни двора

Толик пожал плечами.

— Вот такая история. Тоже думаю, что есть в ней какие-то несостыковочки.

— Так ты, Толик, сектант?

— Нет, Алечка, — сказал Толик. — Я истинно верующий во все на свете.

Он вздохнул, с очевидным трудом, повозил корочкой пирога по плевку мокроты, потом отодвинул тарелку.

— Все, наелся. Думал, буду сладкое жрать, как не в себя, а так я отвык. Тоска зеленая!

Мама с папой молчали, папа тоже отодвинул тарелку, мама неестественно долго пила чай.

Я сказала:

— Так что с вами случилось, Анатолий?

— Анатолия — это провинция. А я житель как-то был столичный. Короче, вмазали мне, я и просветился, просветлился. Свет, короче, да? Мне теперь хорошо жить с этим. Я живу, как у Христа за пазухой, в натуре. На дураке с зоны не выехал, но зато у меня с тех пор в груди всегда тепло. Там, где сердце.

Было совершенно очевидно, что Толик сошел с ума. Может быть, удар по голове здесь был совершенно ни при чем, может, чокнулся он от неволи и тоски, от холода, от того, что был совсем один в месте, где никому не нужен.

Но он чокнулся, вот что было однозначно. Толик закурил еще одну сигарету, отмахнулся от ее дыма.

— Ну, что мы все обо мне да обо мне? Э, Витек, ты теперь крутой барыга, а?

Толик коснулся блестящего на груди нательного крестика, сжал его и отпустил, будто птичку. Мне казалось, что от сигаретного дыма стало уже душно и вязко, но мама с папой почему-то не собирались останавливать Толика. Папа поднялся и открыл окно, впустил в комнату кусачий ночной воздух. Запахло хорошо, почему-то ночными цветами, хотя все они отцвели.

— Потихоньку делаем дела, — сказал папа, вернувшись на место.

— Поспешишь — людей насмешишь, — напевно заметил Толик. Папа сказал:

— Не без этого.

Вдруг Толик осклабился и подался к папе почти через весь стол.

— Витек, как же мне вас всех не хватало.

— Всех? — спросила мама.

— Ну, Эдьки, Антохи, Коляна и того, ну, мусора.

— Костя.

— Ну. Хотя, наверное, по нему не особо-то я и скучаю. По тебе, Витек, скучал. А ты, Алечка, про тебя страдал я сердцем всем, в рот оно все…

— Крепись! — сказала мама, подняв большой палец.

— Ну, да, — кивнул Толик, явно смутившись. Он снова повернулся ко мне, покачался на стуле. Под его взглядом мне было странно. Я почему-то подумала, что он представляет меня голой. Или без кожи. Или просто очень откровенной, способной с ним поговорить.

— Алечка, — сказал он. — Дочка такая у тебя чудесная. Когда меня закрыли, ей сколько было?

— Почти семь.

Он задумчиво кивнул, потом вытащил из-под стола сумку, раскрыл ее.

— Во. Подарок. Но ты, наверное, в куклы уже не играешь.

Он выудил из спортивной сумки, старой-старой, намного старше меня, фарфоровую куклу, невероятно и неожиданно красивую. В длинном атласном платье, с рыжими кудрями, стеклянными, зеленющими, как бутылочное стекло, глазами, с тонко и красиво очерченными губами и мягкими ресницами, нежным носиком, она даже напомнила мне живую девочку. Из шляпки торчали пушистые перья, на тоненьких руках были длинные перчатки. Молочная белизна кукольного лица разбавлялась клубничным, температурным румянцем. Не кукла, а произведение искусства — такой точный излом бровей, что можно сказать: дамочка эта с характером.

— Это очень красиво! — сказала я совершенно искренне. — Где вы такую нашли?

— На рынке, — сказал Толик. Я бы не удивилась, если бы он сказал, что заказал такую куклу специально для меня у какого-нибудь именитого мастера, у Вермеера от кукольных дел. Что-то Вермееровское в ее облике было. И что-то мое. Не портретное сходство, нет, кукла была похожа на меня совсем по-другому, словно лица моего Толик не помнил, но пронес сквозь все эти годы что-то более важное.

А я ведь совсем его забыла. Почему-то стало стыдно.

— Толик, это так красиво!

— Вкуса нет, считай калека, — сказал папа. — Красотку какую ты нам притащил.

Толик болезненно дернул плечом, как-то слишком резко, снова широко заулыбался.

— Спасибо, братуха. А уж тебе, Алечка. А ты че еще скажешь, Ритка?

Я провела пальцем по холодным, пыльно-розовым кукольным губам.

— Назову ее Вероникой.

— Это для шмары имя, — сказал Толик. Судя по всему, он обиделся. Я сказала:

— Ладно, как-то по-другому.

— Алечка, что-то я так оголодал.

— Я тебе еще что-нибудь принесу.

Мне показалось, что Толик оголодал в каком-то другом смысле, и что это касалось мамы и даже меня. А еще мне показалось, что папе тоже так показалось. И хотя на лице у папы играла улыбка, радушная, даже ласковая, он все равно выглядел напряженным.

Толик втянул носом воздух, снова царапнул себя по груди.

— Ритуля, — сказал он. — У меня же тоже сестра умерла маленькой. Утонула, когда купала куклу в ванной. Это я виноват. Не досмотрел ее.

Он беззащитно и открыто улыбнулся, так, словно предлагал мне посмеяться над этой историей. Или ударить его.

— Толик, — начала я.

— Толик-алкоголик, — сказал он. — Алечка, а водки ты мне принесешь?

— Я хотела сказать, можно мне вас так называть? Или Анатолий? Или по имени-отчеству?

— Хоть горшком назови, только в печку не ставь.

Толик проводил взглядом маму, скрывшуюся на кухне. Папа сказал:

— И какие у тебя планы на жизнь, Тубик?