Ни бог, ни царь и не герой

С фронта от Сергея Лазо телеграмма: составить эшелоны для красногвардейских отрядов, держать их в боевой готовности к выступлению на фронт.

Рано утром меня вызвали в Совет:

— Грузи в эшелоны продовольствие. Приказ выступать.

В три часа дня первый эшелон без гудка отбыл в Нижнеудинск. Через полчаса — второй. Началась эвакуация семей рабочих, сотрудников Советов, коммунистов, по тем или иным причинам не включенных в отряды. Всю ночь отправлялись состав за составом.

В тыл…

Но тыл в те времена был понятием условным и непрочным. Повсюду с приближением белочехов поднималось контрреволюционное офицерье, охвостье царской жандармерии, буржуазии. В любой момент тыл мог стать передовой линией боя.

К утру с фронта пришла ошеломляющая весть: наши эшелоны постигло несчастье.

Позже немногие оставшиеся в живых участники боя рассказывали, как это произошло.

…Командирам эшелонов было приказано прибыть на станцию Нижнеудинск и там на месте получить дальнейшие распоряжения. Так они и поступили — эшелоны с ходу проскочили мост через реку Уда и прибыли на вокзал. Но тут их встретил сосредоточенный огонь.

Оказалось, что к этому времени станцию Нижнеудинск занял чехословацкий авангард.

Внезапный встречный бой — всегда тяжелое дело, а тем более для плохо обученных и необстрелянных бойцов! Командиры эшелонов приказали трубить сбор и одновременно двинули поезда назад.

Составы медленно отходили, бойцы вскакивали в вагоны на ходу и продолжали вести огонь по чехам.

Но это был лишь пролог трагедии.

Едва поезда миновали мост, как с обеих сторон полотна по ним ударили шквальным огнем пулеметы: в верховьях Уды белочехи прорвали наш слабый фронт и зашли эшелонам в тыл.

Огонь был невероятной силы, многие вагоны разбило в щепы. Большинство бойцов пало убитыми и ранеными.

Оторвавшись, наконец, от противника, черемховцы соединились с отрядами, отступившими от Уды.

Пришлось наспех формировать новые отряды.

Много надежд возлагалось на прибытие подкреплений из Иркутска, однако иркутянам приходилось сдерживать наседающих семеновцев.

На пятый день после падения Нижнеудинска наши части занимали позиции уже по эту сторону Оки — станция, депо и поселок Зима находились в руках белочехов.

В полдень к перрону черемховского вокзала подошел эшелон с фронта. С ним прибыл Сергей Лазо.

Тотчас по всем копям тревожно завыли длинные гудки. Тут же, на вокзальной площади, собрался огромный митинг.

Лазо обратился к шахтерам с речью. Высокий и стройный, он казался теперь еще выше из-за своей привычки, выступая перед народом, приподниматься на цыпочки. Не знаю, хорошим ли оратором был Сергей Лазо, но он умел находить путь к сердцу масс, ему удавалось передать им тот накал, тот революционный огонь, что пылал в нем самом. Несколькими фразами он нарисовал картину тяжелого положения на фронте, показал, чем грозит пролетариям наступление ставленников Антанты — белочешского корпуса, и страстно бросил в толпу:

— Все, кто в силах держать винтовку, — к оружию! В бой! На защиту завоеваний великой революции! Смерть или победа!

— Смерть или победа! — как один человек, откликнулась площадь.

— Товарищи! — продолжал Лазо. — Я привез с собою нескольких командиров, которые не желают подчиняться революционной военной дисциплине. Они без приказа командующего бросили фронт и увели свои отряды. Это позволило врагу зайти в тыл и уничтожить наши эшелоны. Сюда нарушителей приказа! — махнул он кому-то.

Усиленный конвой, подталкивая, вел на эстакаду нескольких военных.

— Вот они!

Толпа встретила их молчанием, более страшным, чем гневные крики. Чуть ли не каждый из стоящих на площади потерял в Нижнеудинске отца или мужа, сына или брата, друга или соседа.

Тишину нарушил Лазо.

— Это они — виновники гибели десятков наших дорогих товарищей, — не поворачиваясь к арестованным, как-то через плечо указал на них Лазо.

По площади прокатился грозный гул.

— Товарищи, — продолжал Лазо, — прошу отдать последнюю почесть погибшим за наше святое дело. Объявляю минуту молчания. — Командующий снял с головы фуражку и застыл как изваяние, лишь темные его волосы шевелил ветерок.

Словно единым движением люди обнажили головы — шорох пошел по площади. Женщины и даже многие мужчины плакали…

Снова раздался звонкий голос Лазо:

— Что с ними делать? Я спрашиваю вас, товарищи.

В ответ словно взорвался могучий вулкан.

— Трусы! — яростно ревела площадь. — Предатели! Расстрелять! Отдайте их нам!

Искаженные лица, поднятые над головами кулаки, женские рыдания…

Лазо стоял молча, глядя куда-то вперед, словно всматривался во что-то, заметное только ему. Наконец он тряхнул обнаженной головой, поправил ремни, стягивавшие его ладную гибкую фигуру, и, успокоительным жестом подняв руку, заговорил. Он говорил будто и негромко, но его звучный голос сразу перекрыл шум:

— Расстрел — не выход. Расстрелять никогда не поздно. У этих людей есть заслуги перед рабочим классом. Они провинились впервые и, хочу надеяться, поняли свою великую вину. Мы не прощаем им. Пусть добудут прощение своею кровью в бою. Они заслужили смерть, но пусть знают великодушие народа.