Ни бог, ни царь и не герой

А по зловонным коридорам в бессилии метались, как крысы, ошалевшие надзиратели, отчаянно крутил ручку телефона начальник тюрьмы, и в глазах их таился жалкий и отвратительный страх обреченных.

…Шел май 1909 года. Весной сидеть в тюрьме становилось совершенно невыносимо — оживала природа, пели птицы, в камере пробивались заблудившиеся солнечные лучи, и даже в тюремном дворе зазеленели чахлые травинки. В весеннюю пору тюрьма становилась похожей на решето — все в ней было изрезано и продырявлено смельчаками, пытавшими счастья в побеге.

В одну из майских прогулок у меня как-то особенно болезненно щемило сердце, нестерпимо тянуло в лес, в горы, на волю, к свободным людям, к борьбе. В этот день при мне дежурил пожилой стражник. Старик сидел на березовом обрубке, обняв винтовку, солнечное ласковое тепло его разморило, и он то и дело клевал носом.

В углу, между высокой тюремной стеной и первым одиночным корпусом, спускалась водосточная труба. Она не доставала до земли, нижний край ее был довольно высоко, но уцепиться рукой все же было можно.

А ну, рискну!

Затаив дыхание, с бьющимся сердцем я стал следить за своим стражем. Вот он основательно засопел. Была не была!

Я ухватился за трубу и взобрался на нее. Чтобы достать до края стены, надо было вскарабкаться выше. Я подтянулся, сильно оттолкнулся, и… с грохотом обрушился на землю вместе с вырвавшейся из крюка трубой.

Часовой вскочил, растерянно хлопая глазами. Воспользовавшись его замешательством, я сразу захватил инициативу:

— Молчи, а то тебе влетит, если скажу, что ты спал.

Он понял, что может потерять больше, чем я, и когда выбежавший из второго корпуса дежурный надзиратель испуганно спросил: «Что случилось?!» — довольно спокойно ответил:

— Вишь, труба свалилась. Видать, дождем крюк размыло…

Так это мне и сошло с рук. А стражнику я напоследок сказал:

— Ты, отец, лучше не спи, когда меня сторожишь. А то один соблазн — убегу!..

Но моему старику со мной явно не везло, и он нарвался-таки на большую неприятность. Вот как было дело.

Многие арестанты, а особенно арестантки, охотно ходили в тюремную церковь. Конечно, политические там не молились, а стремились лишний раз побыть вне четырех стен своих камер, подышать «вольным» воздухом и посмотреть на свободных людей: хотя церковь была на территории тюрьмы, в нее допускали «благонадежных» обывателей. В тот злополучный для моего стражника день был какой-то праздник. Мы гуляли по тюремному двору, а в это время в церкви служили обедню.

Вдруг со стороны церкви до нас донесся душераздирающий женский вопль: «Товарищи! Спасите!» Я повернулся на крик и увидел, что несколько стражников тащат прямо за косы трех заключенных женщин и зверски их избивают.

Ярость и гнев буквально ослепили меня. Перед глазами все закружилось.

Не помня себя, с какой-то неистовой силой я рванул винтовку из рук стражника, передернул затвор и выстрелил в надзирателей, тащивших женщин.

— Бросьте, сволочи! Перестреляю!.. — И не узнал своего голоса в этом крике.

Надо отдать справедливость надзирателям, благоразумие немедленно взяло в них верх: они тотчас же оставили избитых арестанток и скрылись. Мой старик спрятался за стену. А я стоял в дверях своего корпуса с винтовкой на изготовку.

Откуда-то стали стрелять. Но попасть было невозможно: с одной стороны тюремная стена, а с другой — первый одиночный надежно прикрывали мою позицию.

Стрельба взбудоражила всю тюрьму. Началась обычная бомбардировка дверей табуретами, крики.

Немедленно прибыли прокурор, начальник и инспектор тюрьмы: видимо, они были в церкви. Не показываясь из-за первого корпуса, при посредничестве кого-то из заключенных, они начали переговоры.

— Начальство предлагает тебе бросить ружье! — крикнули из какого-то окна.

— Скажи, пусть дадут честное слово, что не станут бить и не посадят в карцер. Тогда брошу.

Спустя несколько минут тот же голос сообщил:

— Дают обещание не трогать.

И тут же другой голос, мне показалось Михаила Кадомцева:

— Соглашайся, Волков. Если не выполнят — будут иметь дело со всей тюрьмой.

Я бросил винтовку. Немедленно появилось начальство, из-за стены вышел мой стражник — у него был совсем растерянный вид.

Начальник тюрьмы, инспектор, прокурор и надзиратель вежливо проводили меня в камеру.

— Юноша, юноша, — поцокал языком прокурор, — как страшно ухудшаете вы и без того ужасное положение свое!

— А истязать беззащитных женщин можно, господин прокурор?

— Что?! Кто истязал женщин?

— А это вы справьтесь у начальника тюрьмы, он назовет вам надзирателей.

Прокурор что-то промямлил, повернулся и вышел, инспектор за ним. Побагровевший как рак начальник тюрьмы еще с полминуты топтался на месте — его мутило бешенство. Ему явно хотелось что-то сказать, но, так ничего и не промолвив, он выкатился из камеры.

Меня не били и в карцер не сажали.

А старика стражника я больше не видел: наверное, на нем сорвали злость, и бедняга поплатился-таки службой.