Незримая жизнь Адди Ларю

Девушка, которая послужила моделью для наброска, картины, скульптуры, сейчас шагает с ним рядом, касаясь перил, и лицо ее лучится восторгом.

Они идут по Челси, направляясь к Хай-Лайн, и Генри замирает на середине пешеходного перехода, осознавая правду, этот хрустальный проблеск истины в собственном рассказе.

– Это была ты…

– Да, – ослепительно улыбается Адди.

Гудят машины, мигающий сигнал светофора становится красным, Адди и Генри бегут на другую сторону.

– Забавно, – говорит Адди, пока они поднимаются по металлическим ступеням, – о второй я и не знала. Я тогда отдыхала на пляже, а на пирсе сидел художник с мольбертом, но законченной работы я потом так и не нашла.

– Я думал, ты неспособна оставить след, – качает головой Генри.

– Так и есть, – соглашается Адди, глядя вверх. – Я не могу взять ручку, рассказать свою историю, применить оружие или заставить людей помнить. Но искусство… – она умиротворенно улыбается, – искусство – это идеи, а они сильнее воспоминаний. Как сорняки, всегда пробиваются на поверхность.

– Но фото с тобой снять нельзя, и видео тоже.

Адди теряет самообладание, но лишь на долю секунды.

– Да, – очень отчетливо произносит она.

Генри уже жалеет, что спросил, снова напомнил ей об оковах проклятия, а не стал обсуждать лазейки, которые она в нем обнаружила, однако Адди расправляет плечи, выпячивает подбородок и почти вызывающе-радостно улыбается:

– Разве не прекрасно быть идеей?

На подходе к Хай-Лайн на них налетает ледяной порыв ветра. В воздухе все еще веет зимой, но вместо того, чтобы прильнуть к Генри, прячась от стужи, Адди поворачивается к ветру. От мороза ее щеки покрываются румянцем, волосы развеваются, и в эту секунду Генри видит то, что видели все художники, то, что заставляло их хвататься за карандаши и краски, влекло к этой невозможной, неуловимой женщине.

И пусть он твердо стоит на своих двоих, Генри кажется, что любовь сбивает его с ног.

X

13 сентября 2013

Нью-Йорк

Люди то и дело говорят о доме.

Дом там, где сердце. Нет места лучше дома. Стоит уехать, как тут же начинаешь тосковать по дому. Но ведь это не должно означать, что тоска одолевает тебя непосредственно дома, а именно так Генри себя и чувствует. Он и правда любит свою семью. Просто они не всегда ему нравятся. И не нравится тот, в кого он сам превращается рядом с ними.

И все же Генри целых полтора часа тащится на север на арендованной машине, двигатель урчит, город позади исчезает из вида. Разумеется, лучше бы добраться на поезде, так дешевле, но Генри любит водить авто. Вернее, любит гул колес, неуклонное движение из одного пункта в другой, строгий маршрут, контроль. А больше всего ему нравится, что в дороге нельзя заняться ничем другим, кроме как ехать, держа руки на руле, устремив глаза вперед и слушая музыку в динамиках.

Он предлагал Мюриэль составить ему компанию, но в глубине души только порадовался, когда сестра заявила, что уже садится в поезд: Дэвид приехал еще утром и заберет ее со станции. Выходит, Генри прибудет последним.

Генри всегда последний.

Чем ближе он подъезжает к Ньюбергу, тем сильнее меняется погода у него в голове. На горизонте предупреждающе грохочет, надвигается буря. Генри вдыхает поглубже, готовясь к действу под названием семейный обед Штраусов.

Он так и видит – вот они впятером сидят за столом, накрытым льняной скатертью, словно нелепая ашкеназская имитация картины Рокуэлла: суровая сцена, мать на одном конце стола, отец на другом, они с братом и сестрой между родителями.

Дэвид, неподвижный столп, с фирменным острым взглядом.

Мюриэль, торнадо, с шапкой непокорных кудрей, бурлящая энергией.

И Генри, призрак (у него даже имя неподходящее, совсем не еврейское, его назвали в честь старейшего друга отца, в знак уважения).

Брат с сестрой хотя бы выглядят частью семьи. Бросив взгляд на Штраусов, любой легко уловит схожие черты: щеки, очертания челюсти, брови. Дэвид носит очки в точности как отец – на кончике носа, верхняя часть оправы заслоняет глаза. Мюриэль улыбается совсем как мать, открыто и радостно, и смеется как она, звонким глубоким смехом, откидывая голову.

У Генри буйные кудри отца, серо-зеленые глаза матери, но где-то генетика дала сбой. Ему не хватает непоколебимости одного и радости другой. Разворот плеч, линия рта – неуловимые детали, из-за которых Генри смотрится чужаком.

Ужин пройдет примерно так: отец и брат станут разглагольствовать о медицине, мать и сестра – об искусстве, а Генри – бояться того момента, когда очередь дойдет до него. Мать станет громко переживать, отец найдет предлог высказаться о полной неопределенности в жизни Генри, Дэвид напомнит, что брату почти тридцать, а Мюриэль скажет, мол, пора взять на себя обязательства, будто родители не ей до сих пор оплачивают даже мобильный.

Генри сворачивает с автострады. В ушах у него гудит ветер.

Проезжает центр города, и в черепе отдается гром.

Статическая энергия напряжения.

Он знает, что опоздал.

Он всегда опаздывает.