Незримая жизнь Адди Ларю

Генри молча таращится на незнакомца, на которого все еще не попало ни капли влаги, – дьявольской красоты знакомое лицо, глаза, внезапно принявшие змеиный разрез, – и догадывается, что происходит. Галлюцинация. Пару раз они у него случались из-за злоупотребления таблетками.

– Я не верю в дьявола, – заявляет он, поднимаясь на ноги, – и в существование души тоже не верю.

– Тогда тебе и терять нечего, – ухмыляется, глядя на него, незнакомец.

Глубокая тоска, что за последние несколько минут улеглась благодаря разговору, снова поднимается на поверхность. Стекло грозит вот-вот треснуть. Генри слегка покачивается, но незнакомец помогает ему удержаться на ногах.

Генри не видел, как тот встает, но теперь они смотрят в глаза друг другу. Когда дьявол вновь заговаривает, его голос обретает глубину, в нем звучит теплая забота, и кажется, будто на плечи накинули одеяло. Генри чувствует, как поддается.

– Ты хочешь быть любимым всеми, – говорит незнакомец, – чтобы тебя на всех хватало. Я могу дать тебе это, и ты даже не заметишь расплаты. – Он протягивает руку. – Ну так что, Генри? Что скажешь?

Генри не считает происходящее реальным, поэтому ему плевать.

Или, может быть, человек, стоящий под дождем, прав: ему просто нечего терять.

В конце концов, это просто.

Так же просто, как шагнуть с края.

И рухнуть с высоты.

Генри берет протянутую руку, и незнакомец стискивает его ладонь так сильно, что вновь открываются порезы. Но Генри этого даже не чувствует. Не чувствует ничего, а мрак улыбается и говорит лишь одно:

– По рукам.

III

17 марта 2014

Нью-Йорк

Тишина бывает самая разная.

Гулкое безмолвие давно покинутых мест, приглушенная тишина заткнутых ушей. Гробовое молчание мертвых, тягостная немота умирающих.

Глухое безмолвие человека, переставшего молиться, невесомое затишье пустой синагоги, затаенное молчание того, кто скрывает правду от самого себя.

Неловкая пауза, повисшая между людьми, которые не знают, что сказать друг другу, и напряженное безмолвие тех, кому есть, но кто не представляет, с чего начать.

Генри не знает, какого рода тишина повисла между ним и Адди, но она его убивает.

Он начал свой рассказ еще возле магазинчика на углу и всю дорогу до дома продолжал говорить – было легче смотреть куда угодно, только не в лицо Адди.

Слова так и лились из него, когда они подошли к синей двери его дома, пока поднимались по лестнице, шли по квартире, и вот правда, тяжелая словно дым, висит в воздухе между ними, но Адди по-прежнему молчит.

Она сидит на диване, опустив подбородок на руку.

За окном все тот же день, словно ничего не изменилось, но кажется, изменилось все, потому что Адди Ларю бессмертна, а Генри Штраус проклят.

– Адди, – зовет ее Генри, не в силах больше выносить молчание, – пожалуйста, скажи что-нибудь.

Адди смотрит на него сияющим взглядом, но не от чар, а от слез, и Генри не сразу понимает, убита она горем или счастлива.

– Я все не могла понять, почему ты меня помнишь, ведь никто никогда не вспоминал. Я думала, это случайность или ловушка. Но ты – не случайность, Генри, и не ловушка. Ты помнишь меня, потому что заключил сделку. – Она качает головой. – Я триста лет пыталась снять проклятие, а Люк сделал то единственное, чего я не ожидала. – Она вытирает слезы и улыбается. – Он ошибся.

Ее глаза торжествующе горят, но Генри ничего не понимает.

– Выходит, наши сделки отменяются? Поэтому проклятия не действуют?

– Мое – действует, Генри.

Он съеживается как от удара.

– Но мое не действует на тебя.

Успокоившись, Адди берет его за руку.

– Действует. Наши проклятия переплелись, спрятались друг в друга, как матрешки. Глядя на тебя, я вижу именно то, что хочу. Просто моя мечта не имеет ничего общего с внешностью, обаянием или успехом. В другой жизни это звучало бы ужасно, но мои мечты и желания совершенно не связаны лично с тобой, потому что больше всего я мечтала о ком-нибудь, кто меня запомнит. Поэтому ты способен называть меня по имени. Поэтому можешь уйти, вернуться и помнить, кто я такая. А я могу смотреть на тебя и видеть правду. И этого достаточно. Всегда будет достаточно.

Достаточно.

Слово раскрывается как цветок. В нем так много воздуха…

Достаточно.

Генри опускается на диван рядом с Адди. Она берет его за руку, переплетая их пальцы.

– Ты говорила, что родилась в тысяча шестьсот девяносто первом году. Значит, тебе…

– Триста двадцать три года, – заканчивает она.

– Никогда не встречался с женщинами постарше, – присвистывает Генри. – А ты неплохо сохранилась для своего возраста.

– Вот уж спасибо, – смеется Адди.

– Расскажи мне об этом.

– О чем?

– Не знаю… Обо всем. Триста лет – долгий срок. Ты застала войны и революции. Изобретение поездов, машин, самолетов, телевидения. Видела, как творилась история.

– Наверное, да, – хмурится Адди, – но я не уверена. История это нечто такое, что замечаешь, только обращаясь к прошлому. А в тот самый миг ты просто… живешь. Я никогда не хотела жить вечно, я лишь хотела жить.