Незабываемые дни

Майка, стояла, как зачарованная, жадно ловила каждое слово, доносившееся оттуда, с собрания. Посеревшие листья орешника, которые еле заметно шевелились при слабом ветерке, внезапно потемнели, растаяли в сумраке. Из-за леса надвигалась туча, месяц нырнул в нее и скрылся. Сразу потемнело, от резкого порыва ветра закачались деревья, листья зашелестели тревожно-тревожно. И сразу приумолкли, словно затаились. Издалека долетели приглушенные раскаты грома, частые вспышки зарниц выхватывали из темени вершины дубов. С Барсуковой горы долетели уже не отдельные голоса, — над темной громадой леса поднялась песня — торжественная, знакомая до каждого слова, до каждого звука. Майка отошла от сосны, и, сжимая в руке винтовку, присоединилась к поющим. Она видела, как выпрямившись стоял Юрка, молчаливый, глубоко задумавшийся. Отблески далеких зарниц изредка освещали его посуровевшее лицо, всю его подтянутую, худощавую фигуру.

Он слегка притронулся к Майкиной руке и, когда она вопросительно посмотрела на него, прошептал:

— Нам нельзя петь, Майка, мы на посту.

Ей не хотелось лишним словом нарушить торжественный строй песни. Она умолкла, продолжая безмолвно петь вместе с теми, которые собрались под сенью дубов:

Кипит наш разум возмущенный
И в смертный бой вести готов…

Песня затихла. Все чаще и чаще грохотал гром. Гроза явно приближалась. Брызнули первые крупные капли дождя. И вдруг все закружилось, зашумело, словно все кусты, все деревья захотели сразу оторваться от земли и полететь в темное небо, на котором то и дело вспыхивали синеватые молнии и перекатывались из края в край громовые удары.

Окликнул кто-то из своих:

— Можете итти домой!

И только побежали по извилистой тропинке, как, заглушая шум ветра, с такой силой полились дождевые струи, что и лес, и земля, и небо превратились в бурлящий водопад. Промокшие до нитки, они добежали, наконец, до купы громадных лапчатых елей и бросились под их раскидистые ветви. Под этими елями приютилось несколько человек. Майка узнала по голосу отца, Василия Ивановича и других.

Светлик заметил ее и пошутил:

— А, молодая гвардия, размокла и командир подплыл!

Под густыми обомшелыми латами ели было сухо, уютно. Люди продолжали разговор, начатый, видимо, давно. И говорили о самых обыкновенных вещах: о хлебе, стогах сена на болотах, о стаде одного колхоза, которое пасется где-то на островах. Если бы не винтовка в руках Майки, можно было бы подумать, что просто все эти люди задержались в лесу на работе, по дороге их захватила гроза, и, укрывшись под елью, они говорят о своих будничных делах да изредка посматривают на небо, скоро ли оно прояснится.

4

Пункт, куда направляли желающих вступить в партизанский отряд, или, как его называли, карантин, находился километров за пять от проезжей дороги, в густом лесу. Стройные сосны и ели брали верх над березами и осинником, над другими деревьями, отступавшими ближе к полянам и низинам. Только у реки береза и ольшаник, высокие осины чувствовали себя полными хозяевами, пряча под собой непролазный кустарник, надежное пристанище лесных зверей. За речкой распростерлись необъятные болота, заросшие осокой и камышом. Кое-где, на более сухих местах, попадались заросли низкорослого обомшелого сосняка. Суковатые сосенки уступали место богульнику, а далее распростерся мохнатый кочкарник, гостеприимное пристанище журавлей и цапель.

На сухом берегу речки приютились пол сенью деревьев десятки шалашей, построенных из еловой коры, еловых лапок, а то и просто легкие навесы, обложенные березовыми и ольховыми ветвями, охапками папоротника, необмолоченными снопами. Тут же находилась и штабная землянка, рассчитанная, повидимому, на более оседлых жильцов, чем обитатели шалашей. В самую гущу леса забралась кухня, сколоченная из досок и фанеры, под двумя раскидистыми дубами была столовая. Под открытым небом стояли длинные лавки, сбитые из жердей, неотесанных досок, и такие же длинные столы. Кухня и столовая, находившиеся немного в стороне от шалашей, были в полном распоряжении тетки Палашки, женщины лет за пятьдесят, нрава неугомонного и сварливого. С утра до позднего вечера только и слышен был в кухонном секторе, — как прозвали владения тетки, — ее трубный голос:

— Текля, — сюда! Манька, — туда! Катерина, чистить картошку!

Три девушки, находившиеся под ее командованием, молниеносно выполняли все ее приказания, носили воду, чистили картошку, перебирали крупу. За всей их кипучей деятельностью довольно рассеянно наблюдал дед Пранук, который, усевшись где-нибудь в укромном уголке, флегматично раскуривал свою трубку да подставлял под скупое сентябрьское солнце свое худощавое тело.