Незабываемые дни

Майка вздохнула. Молчал Юрка, близоруко приглядываясь, как таяли, блекли красочные отблески солнца на вершинах сосен, как робко пробирались вечерние сумерки, словно прокрадывались среди деревьев, как по ближней лощине поползли, заклубились сизые космы тумана. Легкой прохладой потянуло от ручья. Майка зябко повела плечами. Поморщившись, ссутулился Юрка, будто ему за воротник упали дождевые капли. И когда он морщился, отчетливо проступал на лбу, над самой бровью, небольшой синеватый шрам. Майка взглянула на этот шрам и так громко засмеялась, что Юрка даже вздрогнул от неожиданности и с недоумением взглянул на нее. Она сразу спохватилась, умокла — так некстати был этот смех сейчас, здесь, на лесной тропинке. Но словно все ее существо потрясал беззвучный, неудержимый смех, и глаза ее светились таким лукавством, что парень невольно спросил:

— Что с тобой, Майка?

И, еле сдерживая смех, проглатывая отдельные слова, она ответила:

— Да ничего со мной не случилось. Я просто вспомнила, ну, может, это и глупость… Помнишь, как ты когда-то был «Франко»? И как мы, пятиклассники и шестиклассники, взяли тебя в плен?

— Нашла что вспоминать! — недовольно пробормотал Юрка. — Вечно у тебя детские шутки в голове.

— Хорошо, что у тебя не детские! — в свою очередь насупилась Майка. Конечно, они, пятиклассники и шестиклассники, немного погорячились тогда, может, и отступили кое в чем от международных конвенций в обращении с пленными. Но как бы там ни было, обходные маневры были проведены так удачно, что штаб «противника» был захвачен почти без всякого сопротивления, ибо был совершенно ошеломлен неожиданным проявлением в своем тылу «вражеских войск». И кто виноват, что этот «Франко», уже взятый под конвой, начал нарушать правила игры, явно вознамерившись освободиться из плена любыми средствами. Он даже ударил двух мальчуганов; ну, тут его малость проучили, чтобы, во-первых, не своевольничал, а во-вторых, во-вторых… чтобы немного сбить спесь восьмиклассника перед ними, младшими. Одним словом, перестарались, видно, и наделали много неприятностей и себе, и пионерской организации, и комсомольцам.

На некоторое время даже были приостановлены все «военные действия» под Барсуковой горой, были и надлежащие взыскания и назидания, самой Майке пришлось краснеть и дома и в школе, ибо не кто иной, как она, подала тогда команду: «Бейте его, разбойника»! И ее льняные косички смешно топорщились, когда на все увещания и упреки она упрямо отвечала: «А пусть не обижает младших!»

Как давно это было! Может, пять, может, шесть лет тому назад, под высоким дубом на Барсуковой горе.

Майка взглянула на этот дуб. Вот он стоит неподвижный, молчаливый, верный друг и товарищ ее детства, кому она доверяла свои бесчисленные детские тайны, под которым было столько разговоров, столько песен спето, проведено столько веселых игр.

Дуб, кажется, стоит совсем близко. Расстояние скрадывает ночной сумрак, окутавший лес, над которым возвышается черная величавая крона дерева. Сегодня днем случайным снарядом снесена самая верхушка дуба вместе с гнездом аиста. Целый день кружились осиротевшие аисты над лесом. Теперь их не видно. Уцелевший верхний сук упирается черным пальцем в ночное небо, слабо освещенное луной.

От дуба, от Барсуковой горы доносились людские голоса, там шло районное партийное собрание. Голоса — то приглушенные, то выразительные. Легкий порывистый ветер слегка качает ветви, шелестит листва, задумчиво шумит бор. Уляжется на минуту ветер, и тогда отчетливо слышно каждое слово. Вот, кажется, говорит Василий Иванович:

— …разве мы отдадим все, что сделали своими мозолистыми руками, все добро наше, жизнь детей наших, свободу и светлую радость нашу…

Майка вся превратилась в слух. Еще приподнялась и удобнее прислонилась к корявому стволу сосны.

— …разве отдадим все это на поношение, на разруху, на смерть? Смерть тому, кто хочет нашей смерти! Смерть тому, кто, как вор и грабитель, ворвался в наш мирный дом! Смерть душегубам, убивающим наших детей, надежду нашу, будущее наше! Смерть им, фашистам!

И, как взрыв, прокатилось по лесу, подхваченное всеми собравшимися, грозное слово:

— Смерть им, смерть проклятым!

Глухое эхо пронеслось по лесным и болотным просторам, постепенно замирая, угасая, переходя в мягкий шелест листвы, в еле слышный порыв ветра. И растаяло, слившись с неумолчным шумом бора, с отсветами луны на вершинах сосен, с клубами зябкого тумана, который полз, расползался по болотам и кочкарникам, по лесным ложбинам.

Словно холодком повеяло на сердце у Майки. Она никогда не думала о смерти, не любила этого слова. Но сейчас оно звучало совсем по-новому. Было в нем нечто торжественное, приподнятое, обнадеживающее.