Незабываемые дни

Сестра недоумевающе посмотрела на Любку и, пробормотав что-то невнятное, торопливо побежала по ступенькам крыльца. Удивленно пожав плечами, Любка зашла внутрь, заглянула в некоторые палаты — мать могла быть на обходе больных. И все больше и больше удивлялась Любка. В палатах господствовал хаотический беспорядок. Печи не топлены, больные, — их было значительно меньше, чем ранее, — лежали на койках, закутанные в разную рвань. Любка направилась в приемную, надеясь застать там кого-нибудь из врачей. Но там было пусто. В коридоре встретилась санитарка. Любка спросила у нее:

— Где Артем Исакович?

— Нет его… уехал куда-то…

— А мать?

Санитарка посмотрела на нее, хотела, видно, что-то сказать, но вдруг отвернулась и торопливо ушла в палату. Никого из знакомых Любке не удалось найти и, обойдя еще раз все палаты, она обратилась к одному больному, который сидел около печки и пытался разжечь щепки. Должно быть, собирался вскипятить воду — рядом, на табуретке, стоял чайник с водой.

— Вы не знаете, где Антонина Павловна?

— А кто ты такая будешь?

— Я дочь ее.

— Дочь?

Больной как-то слишком уж усердно занялся своими щепками, медленно раздувал их да прилаживал закопченный чайник.

— Вы не ответили мне! — напомнила ему Любка о своем присутствии.

— Так, говоришь, дочка? Что же тебе сказать, девушка? Не очень тебя обрадует то, что я скажу. Видишь, погром они учинили здесь.

— Кто?

— Известно кто, тут и спрашивать нечего. А Антонину Павловну они арестовали. И еще некоторых арестовали. И больных несколько…

Любка опустилась на край койки, порывисто поправила косынку на голове. Голосом, показавшимся ей таким чужим-чужим, спросила, прошептала еле слышно:

— А за что?

— За что, спрашиваешь? Вот это мне в точности неизвестно. Видно, за какие-то дела. Может, не угодили им в чем-нибудь. Им трудно угодить.

Любка молчала, а больной, немного согревшись около огня, который, наконец, разгорелся в печке, потихоньку рассказал обо всем: как нагрянули немцы, как били больных, — должно быть, искали кого-то, — как подожгли барак, как солдаты били стекла в окнах, потом захватили несколько человек и увезли. А они вот, те, что остались, думают разойтись по домам, потому — какое тут теперь лечение, могила одна. Вот бы только поправиться немного, на ноги встать.

Любка слушала рассеянно, молча следила за тем, как потрескивали щепки в печке, как приподнялась крышка на чайнике, заскакала, задребезжала.

Так же молча, даже не попрощавшись, Любка поднялась с койки — ноги показались тяжелыми-тяжелыми — и вышла из палаты.

На дворе уже смеркалось. Больничная квартира, где жила раньше Любка, стояла пустой, с раскрытыми настежь дверями. Комнаты были заснежены. Густой иней свисал с потолка, укрывая все вещи. Было холодно тут, неприятно. Любка направилась к воротам. Прислонилась к столбу, чтобы немного постоять, собраться с мыслями, с силами — было трудно итти, так ослабела сразу, обессилела.

С вязанкой дров проходил Анисим, видно, нес в больницу, чтобы немного согреть больных. Заметил ее и, присмотревшись, узнал. Он и раньше не очень приветливо говорил с ней, недолюбливал. А теперь, заглянув ей прямо в лицо, остановился, заговорил оскорбительно, колюче:

— А ты чего тут?

Бросил вязанку дров на землю. В голосе его чувствовалась явная угроза:

— Чего слоняешься тут, поганка? Иди, иди отсюда, а то возьму вот полено, да все сучки обломаю об твою хребтину.

И когда она уже вышла за ворота, до нее все еще доносились его окрики:

— Ишь, сука поганая! Вертихвостка!

Вобрав голову в плечи, она пошла по мостовой. Серый сумрак окутывал землю. Вокруг было тихо, глухо. Серый сумрак окутывал человеческую душу.

12

В землянке батьки Мирона — так прозвали Мирона Ивановича партизаны и окружающее население — состоялось короткое заседание подпольного райкома партии. На нем зачитали письмо, полученное из ЦК. Его принес из города связной из депо, очень молодой еще и не по годам серьезный парень. Это был комсомолец Василь Чичин, сын машиниста. Он во всем старался походить на взрослого, усвоил неторопливые жесты батьки Мирона, его манеру говорить, держаться в обществе. Батька Мирон перемолвился с ним несколькими короткими словами: что делает отец, почему он не на паровозе, как там дела в депо.

Васька Чичин отвечал, скупо, немногословно:

— Живем. Не доверяют на пассажирском. А на товарном — нет особенной охоты. Пошел по слесарной части. А депо? Что же… Работают. Плохо работают. Не работа, а смех это по-нашему….

— А ты что делаешь?

— Я? Подсобным рабочим. Учусь. На слесаря думаю подаваться.

— Немцам будешь паровозы ремонтировать?

— Чего тут смеяться? Сами знаете наши ремонты.

— Эх ты, Васька! Иди, брат, на кухню, пусть там тебя подкормят, небось с харчами теперь туговато.

— Харчи не по рабочему человеку. Не харчи, а слезы.