Незабываемые дни

— Так вот что, Надя, давай условимся с тобой: выкинем его все из наших сердец и ты, разумеется, в первую очередь. Был человек и как бы не стало человека. Бросим думать о нем… А горячиться тут незачем. И необдуманных поступков тоже не надо делать. Так вот давай так и условимся с тобой. А там увидим. Теперь у меня к тебе важное поручение. Надо будет довести до конца одно дело, которое ты начала. Спасла ты когда-то комиссара Андреева, доброе дело сделала. Так вот и проводишь его теперь к Василию Ивановичу Соколову. Там ему работники такие нужны. Дело это серьезное. Займешься ты им как следует и… не будет у тебя времени слишком много размышлять о всяких там Заслоновых. Вот такое мое задание теперь.

— Я всегда готова, Мирон Иванович, выполнить любое ваше задание.

— Вот это и хорошо! А ты немножко растерялась у меня. Нет, нет, прости, прямо выбила тебя несколько из колеи вся эта история. Забыть ее надо.

— А если не забывается, Мирон Иванович… И как я могу все забыть? Я верила в него, как в человека верила. Понимаете, человека. И я любила его не потому только, что он… ну, нравился мне как славный парень, что ли. Он такими делами заворачивал, столько пользы приносил нашему государству, народу. Мы мечтали с ним про наше счастье. Не про мое только и не про его счастье, а о нашем, о будущем, о том, чтобы были счастливы все наши люди. А они, фашисты, пришли и все растоптали. Все разорили, над всем издеваются… Так они лютые враги наши, и мы знаем, как надо к ним относиться. А он? И он стал врагом, ведь он же с ними. Где же его сердце? Где его совесть? Он не только нас с вами продал, он же Родиной, матерью пренебрег, разве я имею право забыть об этом?

— А ты и не забывай, Надя. Но это не должно мешать нашему делу.

— Ну, конечно, Мирон Иванович, это вполне понятно.

— А если понятно, так не надо духом падать. Подтянуться надо, Надя, в руки себя взять, на свет глядеть веселей. А то смотрю я на тебя, а ты на клюкву стала похожа, такая кислая-прекислая!

— А разве вы, Мирон Иванович, хотели бы видеть меня такой сладкой, как Любка, та действительно в конфетку превратилась.

— Зачем ты себя сравниваешь со всякой поганью? От этой конфетки скоро одна обертка останется. Ты Канапелькой будь. Кем была, тем и будь!

— Есть такой приказ Мирон Иванович, быть Канапелькой. Постараюсь выполнить!

— Вот это куда лучше, а то — в слезы. Слезами врага не побьешь.

— Я перед вами, Мирон Иванович, заплакала. Никто моих слез не видел и не увидит.

— Это я знаю! — Мирон Иванович проводил теплым взглядом девушку, которую он всегда уважал и отечески любил за ее стойкий характер и серьезное отношение к людям, к каждому делу.

13

С тех пор, как Андрей Сергеевич Блещик стал приходить в себя и постепенно становиться на ноги, его не покидало состояние какого-то душевного оцепенения. Он не интересовался особенно своей судьбой и невнимательно относился ко всему, что было связано с его лечением и поправкой. Его тревожила мысль о семье. Артем Исакович узнал про ее судьбу, но не хотел расстраивать больного. И другим, знавшим про семейные дела Блещика, было строго приказано и вида не подавать, будто им что-нибудь известно. Блещик, пролежав несколько месяцев в больнице, так и не узнал, что он находится невдалеке от тех мест, где когда-то не раз бывал сам со своей семьей. Он был сравнительно равнодушным ко всему, что касалось лично его. Но стоило лишь заговорить при нем о немцах, он терял всякое самообладание. Он до сих пор не мог простить себе беспечности, которую проявил в ту ночь, когда его буквально расстреляли в машине. Кто? Эта мысль не давала ему покоя, неотвязно лезла в голову, и тогда он ходил, как одержимый, ничего не слыша, ничего не видя.

В первые дни пребывания Блещика в партизанском отряде Силивон Лагуцька тщательно избегал встречи с ним. Но рано или поздно Блещик должен был узнать обо всем. И это вскоре случилось. Как-то, знакомясь со всем хозяйством отряда, он обошел весь небольшой лагерь, наведался во вес землянки, проверил караульную службу.

На лесной полянке встретил Артема Исаковича. Тот что-то вымеривал на земле, запорошенной снегом, вбивал колышки, внимательно приглядывался, к ближайшим деревьям и, повидимому, к кому-то обращался, громко говоря:

— Главное, чтобы не очень застило. Больному в первую очередь необходимо солнце, во вторую очередь солнце и в третью — солнце.

Тот, к кому обращался Артем Исакович, был пожилым крестьянином, если судить по седой бороде. Лица его Блещик не мог разглядеть, так как человек с чем-то возился под сенью огромного дуба.

— Что это вы тут, доктор, колдуете?

— А, это вы! И вам нужно солнце, миленький, а то вы у меня совсем засохли и душой, и телом. Телом, телом в первую очередь! А я не колдую, вот место для лазарета выбираем.

— Разве много больных, раненых?