Неверная

Вот что имела в виду бабушка, когда предупреждала меня: одинокая сомалийка – это кусок бараньего жира на солнце. Мошки облепят тебя, и ты не сможешь сдвинуться с места; ты расплавишься на жаре и будешь обглодана; от тебя останется только маслянистая лужа. Если так случится, виновата во всем будешь ты сама.

Это было ужасно. В лагере все называли себя мусульманами, но никто не помогал бедным женщинам, даже во имя Аллаха. Все молились – даже та девушка в хижине, – но никто не проявлял сочувствия.

Температура у Махамууда начала спадать, когда Махад добрался до нас из Найроби. У него были с собой кенийские шиллинги: субклан Осман Махамуд выделил ему средства на то, чтобы спасти столько людей, сколько он сможет. Я сказала Махаду, что он должен поехать в Добли и вывезти семью Афлао и Айнан-шие в безопасное место. Он обещал сделать все, что будет в его силах.

Теперь брат вел себя как главнокомандующий, хотя мне казалось, что он прибыл уже после сражения. Он громко выразил обеспокоенность тем, что я живу в таком ужасном месте, и велел немедленно отправляться в Найроби с женой Махамууда и его детьми. Он же на обратном пути заберет семью Махамеда и Марьян с детьми. Но я знала Махада и понимала, что его намерения не имеют ничего общего с реальностью. Поэтому сказала, что остаюсь. Я не могла бросить эти семьи, а главное – безымянного малыша.

Махад уехал в Добли. Через два дня после того, как он вернулся с Айнаншие, Афлао и остальными, Махамууд окончательно поправился. Никто не умер, даже тот младенец. Денег, которые предназначались на взятки и транспорт, стало значительно меньше, потому что я покупала на них еду в приграничных кенийских деревушках. Люди вокруг нас уже стали бросать голодные взгляды на наши припасы. Теперь, когда Махамууд выздоровел, пришло время отправляться в Кению.

Нас было очень много: пятнадцать взрослых и шестнадцать детей, – поэтому мы решили разделиться. Махад с семьей Афлао и Айнаншие оставался в лагере еще на день, а я отправлялась в путь немедленно, вместе с Махамуудом и другими.

Сначала надо было отыскать офицера Мвауру и заново договориться с ним. Мы с Махамуудом шли вдоль границы, и каждый раз, когда солдаты останавливали нас, я говорила с ними на суахили. Наконец мы обнаружили Мвауру на равнине, где сотни беженцев торговались с кенийцами, у которых были пикапы и автобусы. Мваура посмотрел на меня и сказал:

– А, ты та девушка, которая говорит на суахили.

Он стал намного приветливее. Я дала ему еще несколько тысяч шиллингов, чтобы он пропустил нас всех. Это была легкая сделка между двумя взрослыми людьми. Мваура оказался добрым человеком. Позже я поняла, что сильно переплатила ему: Махад проделал тот же путь за гораздо меньшие деньги.

Еще несколько дней Махамууд торговался с водителями. Снова и снова он возвращался на сомалийскую сторону границы, где мы ждали его, и говорил:

– Может быть, завтра получится.

Нас было много, а цены были очень высоки. Все сомалийцы, у которых еще были деньги, тоже старались подкупить пограничников и предлагали огромные суммы тем, кто готов был довезти их до Найроби. Наконец Махамууд сказал, что договорился. Он нашел водителя автобуса, который согласился взять нас с собой, но на это ушли почти все оставшиеся деньги.

Автобус высадил нас неподалеку от Гариссы, где мы скоротали ночь. Потом мы добрались до Гариссы, а оттуда отправились в Найроби. К этому времени дети уже даже не плакали; они были почти неподвижны.

* * *

Мы вернулись домой в десять тридцать утра в конце февраля 1992 года. Меня не было три недели, и мама уже совсем было отчаялась; она похудела и осунулась.

Наконец мы нормально поели и напились чистой воды. Затем, даже не приведя себя в порядок, я усадила Марьян в такси и сказала водителю, чтобы он отвез нас в госпиталь Найроби. У нас совсем не осталось денег, а больница была очень дорогой – меня там оперировали, когда учитель проломил мне череп. Но я знала, что в госпитале нам сначала помогут, а уже потом попросят заплатить. В тот момент единственно важным для меня было спасение ребенка.

Подойдя к стойке регистрации, я сказала:

– Этот младенец умирает.

Глаза медсестры расширились от ужаса. Она взяла малыша, поставила ему капельницу, и понемногу эта маленькая тень стала обретать человеческие черты. Через некоторое время он открыл глаза.

– Ребенок будет жить, – сказала медсестра.

Она велела нам оплатить счет в кассе. Я разыскала директора госпиталя, немолодого индийского доктора, рассказала ему нашу историю и объяснила, что у нас нет денег. Директор взял счет и порвал его: для него это не имело значения. Затем он объяснил, как ухаживать за ребенком, где достать необходимые соли, и мы поехали домой.

Мама заплатила за такси и посмотрела на меня с уважением.

– Отличная работа, – произнесла она. В ее устах это был редкий комплимент.

В последующие дни ребенок начал поправляться, постепенно превращаясь из персонажа фильма ужасов в нормального, живого и любопытного малыша. Однажды за ужином я сказала:

– Теперь нужно дать ему имя.