Неведомому Богу. Луна зашла

Своим внутренним зрением он мог видеть, чем она занята. Её скрещённые руки беспомощно лежали на коленях, но её кости порождали кости, кровь перегоняла кровь, а плоть воспроизводила плоть. Ему стало немного смешно от той мысли, что она бездельничала.

Вечерами, когда по её требованию он садился рядом, она, ища ласки, протягивала ему руку.

— Я боюсь, что ты уйдёшь, — говорила она. — Ты можешь выйти за дверь и никогда не вернуться, и тогда у ребёнка не будет отца.

Как-то раз, когда они сидели на крыльце, она вдруг спросила:

— И почему тебе так нравятся деревья? Помнишь, как ты заставил меня сесть на дерево в первый же раз, когда я сюда приехала?

Она посмотрела вверх, на ложбинку, в которой сидела.

— Ну, это — отличное большое дерево, — стал медленно объяснять он. — Оно мне нравится, потому что, я полагаю, оно — превосходно…

Она прервала его:

— Джозеф, здесь что-то большее. Однажды ночью я слышала, как ты разговаривал с ним, словно оно было человеком. Ты называл его «сэр», я слышала.

Прежде чем ответить, он пристально посмотрел на дерево, а затем, по прошествии некоторого времени, рассказал ей о том, как его покойный отец хотел переехать на Запад и о том, как однажды утром он получил письмо.

— Как видишь, это что-то вроде игры, — сказал он. — Она даёт мне ощущение того, что мой отец всё ещё жив.

Она посмотрела на него своими широко раскрытыми глазами, полными мудрости глазами женщины, которая носит ребёнка.

— Это не игра, Джозеф, — тихо сказала она. — Тебе нельзя играть в любую игру, какую ты захочешь. Нет, это не игра, а дело, полезное в практическом отношении.

Так в первый раз она заглянула в душу своего мужа; всего мгновение она видела очертания его мыслей, и он знал, что она видит их. От избытка чувств у него перехватило дыхание. Он наклонился, чтобы поцеловать её, но вместо этого, чувствуя, что его грудная клетка вот-вот разорвётся, уткнулся лбом ей в колени.

Взъерошив ему волосы, она улыбнулась своей мудрой улыбкой:

— Ты должен был позволить мне увидеть раньше.

А потом сказала:

— Но раньше у меня как будто не было своих собственных глаз.

Когда вечерами он ложился с ней, она, прежде, чем отойти ко сну, ненадолго клала голову на его руку и, чтобы успокоиться, каждый раз переспрашивала:

— Когда подойдёт время, Джозеф, ты останешься со мной? Я боюсь, что мне будет страшно. Я боюсь, что я позову тебя, а тебя не будет рядом. Ты никуда далеко не будешь уходить, правда? А если я позову, ты придёшь?

И он, чуть раздражаясь, успокаивал её:

— Я буду с тобой, Элизабет. Не беспокойся об этом.

— Но не в той же самой комнате, Джозеф. Мне не хочется, чтобы ты всё видел. Не знаю, почему, но если бы ты мог сидеть в другой комнате и слышать, если я позову, то я думаю, что совсем бы не боялась.

Иногда в те вечера, лёжа с ним в постели, она рассказывала ему о том, что знала, — как были разбиты персы, вторгшиеся в Грецию, и как Орест пришёл к жертвеннику за защитой, а фурии сидели, ожидая, когда его силы иссякнут и можно будет утолить голод. Она рассказывала обо всём очень забавно, и все фрагменты её познаний были подобраны так, чтобы показать её превосходство. Теперь вся её учёность казалась ей просто глупой. Она начала считать недели, оставшиеся до того момента, когда подойдёт её срок — три недели от четверга, а затем две недели и один день, и, наконец, десять дней.

— Сегодня пятница! Так что это произойдёт в воскресенье, Джозеф. Я надеюсь. Рама слышала. Она говорит, что даже может слышать удары сердца. Ты бы этому поверил?

Как-то ночью она сказала:

— Всё произойдёт примерно через неделю. Я вздрагиваю, когда думаю про это.

Джозеф спал очень чутко. Когда Элизабет всхлипывала во сне, он открывал глаза и напряжённо прислушивался.

Однажды утром его разбудил хор молодых петушков, раскричавшихся на своих насестах. Было ещё темно, но поступающая свежесть утра делала воздух бодрящим. Он слышал старых петухов, как бы в укор молодым с их срывающимися тонкими голосами тщательно выпевающих все ноты. Джозеф лежал с открытыми глазами и видел мириады прибывающих световых частиц, от которых воздух становился густо-серым. Постепенно возникла мебель. Элизабет мягко посапывала во сне. В её дыхании чувствовалась усталость. Джозеф уже было собрался выскользнуть из постели, одеться и выйти к лошадям, когда внезапно рядом с ним вскочила Элизабет. У неё перехватило дыхание, затем ноги её подогнулись, и она пронзительно вскрикнула от боли.

— Что такое? — воскликнул он. — Что случилось, дорогая?

Поскольку она не отвечала, он прыжком вскочил на ноги, зажёг лампу и склонился над ней. Её глаза вылезли из орбит, из открытого рта капала слюна, а всё напрягшееся тело трепетало. Затем она снова хрипло вскрикнула. Он стал гладить её руки, но через мгновение она снова откинулась на подушку.

— У меня болит спина, Джозеф, — простонала она. — Что-то мне плохо. Я умираю.

Он сказал: «Минутку, дорогая, я побежал за Рамой», и выскочил из комнаты.

Рама, розовая от сна, снисходительно улыбнулась.