Неутомимые следопыты

Вот и на этот раз пошли в лес. Начали пилить. И вдруг к ним из чащобы вышел человек. Шинель на нем военная, фуражка со звездой… Мы с Матвеем утром у колодца повстречались. Он об этом мне и сказал. С языка сорвалось. Сказал и испугался. Смотрит, глазищи пучит. В те поры все друг друга бояться стали: чуть что — и донос. А где донос, там и виселица. Я ему говорю: «Ты, Матвей, меня не один десяток лет знаешь. Разве ж я на доносчика похож?» Понял он, что я его мысли разгадал, да тут немец нас заметил: «Шнель, шнель!»

Пришлось нам разойтись. Но я думаю, что кое о чем тот незнакомец в шинели наших заготовщиков порасспросил. Ведь примерно через недели две ушел к партизанам в лес Афанасий Шкворнев. Он запросто мог им объяснить, сколько в городе немцев, кто из жителей в полицию записался. Он после мне как-то говорил, что это он привел партизан к подлецу Терентию Хорькову.

Звезда на фуражке

Я очень жалею сейчас, что не записал подробно и в точности все, что рассказывал нам Митин дедушка. Понадеялся на свою память. Правда, многое я запомнил слово в слово, кое-что после подсказал мне Женька…

Предателю Терентию Хорькову партизаны вынесли смертный приговор, и однажды ночью, пробравшись в город, привели его в исполнение.

Это произошло дней через двадцать, а может, через месяц после того, как заготовщики с лесопилки встретили в лесу незнакомого человека в шинели и фуражке с красной звездой. За этот месяц немало в городе произошло событий.

Уже на третий день после той встречи из конторы заготовительного пункта, куда крестьяне по приказу немцев везли зерно, мясо, молоко и овощи, пропала пишущая машинка. На столе, где она стояла, утром нашли листок бумаги, где крупно было написано: «Смерть фашистским захватчикам!» Вместе с машинкой исчезли кипа бумаги и копирка. Полицая, который ночью дежурил у дверей заготконторы, немцы повесили.

Патрулей теперь на улицах по ночам стало больше. Но и партизанских листовок тоже прибавилось. И напечатаны они были на машинке. И вот что удивительно: стали в тех листовках сообщаться сводки с фронта…

— Помню, — рассказывал Митин дедушка, — в одной листовке говорилось о боях под Смоленском, как там наши немцев громят. Потом еще — бой под Ельней… Но мы всегда в листовках искали про Москву. Если Москву гитлеровцы не взяли, значит, наши не сдаются. И про столицу в каждой листовке было. Москва стояла крепко. До сих пор не пойму, — добавил Михаил Федорович, — откуда им все это было известно? Радио, что ли, раздобыли? Но где? Для радио питание надобно, а у них, как после узнали, даже не было фонарей. Вот загадка!

В эти дни свалилось под откос еще два фашистских эшелона. Каждую ночь немцы устраивали в городе облавы. Ходили по домам с полицаями — искали подпольщиков. Терентий Хорьков тоже ходил. Ему ничего не стоило избить человека: женщину ли, малыша ли — все едино. Старика Лукьянова, у которого нашли во время облавы листовку, он застрелил на месте.

А старик-то и читать не умел. Листок, видать, сохранил на самокрутку: газет в городе не было, из чего крутить? Так он его, Хорьков-то, изрешетил всего пулями… Вот какой был зверь. Немало натерпелись от него люди. Но зато когда прихлопнули его партизаны, ровно какой праздник для всех настал…

— Так ему и надо! — не выдержав, воскликнул Федя.

И на этот раз никто на него не зашикал. Мне и самому хотелось крикнуть: «Так ему и надо, предателю!..»

— Небось и умереть-то как следует не сумел, трус поганый, — с презрением сказал Женька.

— Да ведь преступники все трусы, — кивнув, согласился Михаил Федорович. — Хоть фашист, хоть ихний какой прихвостень, хоть бандит или хулиган. Смелы, когда нападают на слабого да беззащитного. А как приходит время за свои злодейства ответ держать, тут они слизняки слизняками. Думаю, и Хорьков этот не лучше себя вел. Небось партизанам сапоги готов был лизать, когда пришли к нему. Да, смельчаки были люди эти, партизаны. Ведь незадолго до того в городок к нам особая команда прибыла. Эсэсовцы, каратели. Видно, комендант вызвал. В черных мундирах, фуражки тоже черные. На рукавах — череп с костями. Только не испугались партизаны, пришли злодея покарать.

Однажды ночью, — продолжал свой рассказ Михаил Федорович, — проснулся я от стрельбы. Ну, думаю, опять черные зверствуют… Только, слышу, необычная это стрельба. Обыкновенно, если кого на месте убивали, так дадут очередь — и все. А тут перестрелка. И научились мы в ту пору фашистские «шмайссеры» от наших ППШ отличать.

Пока я вставал да в темноте штаны нашаривал, мой Гусак со своим денщиком уже на улицу выскочили. А стрельба все ближе… Кое-как натянул я штаны и на крыльцо. Ночь уже к рассвету близится. Видно поодаль, как мечутся по улице какие-то фигуры. Голоса, крики — то по-немецки, то по-русски, — это когда полицаи перекликаются. «Здесь он где-то, — слышу. — Далеко не убежит!.. Ищи по всем домам, ребята!..» Потом голоса удаляться стали. И тут через забор перекинулся кто-то. Упал на траву и застонал.