Нет

Формулировки, выбранные Сережей, что Будайкин не мог не отметить, были самые нейтральные, мало что третьему уху говорящие, но в связи с тем, что рация в целом использовалась крайне редко и только в назначенные расписанием сроки, не могли все же не обратить на себя внимания, поэтому взяв рацию, Владимир Семенович долго не мог решить, что сказать в ответ. То, что в итоге сорвалось в эфир, явно не планировалось Будайкиным. Оно вылетело из него, зависнув будоражущим тезисом в голове напарника:

– П. нет, Сережа. Как слышишь меня, прием.

Сережа относительно быстро переварил услышанное. Он уже успел хорошо узнать Семеныча и чувства юмора в нем не отмечал. Поэтому, почти сразу и вполне серьезно, уточнил:

– Что с случилось? Он умер?

На что и получил ответ, заставивший его на этот раз замолчать надолго:

– Нет, Сережа, что ты! Этого не может быть. Его вообще никогда не было.

Мысли эти, выданные в эфир, озаботили не только Сережу, но и третьего, который был удивлен ими не менее, если даже не более Сережи, но зная Будайкина всего-то неделю, не придал ей серьезного значения, подумав, прикалывается, мол, старый, чего там. Сам же Владимир Семенович вдруг понял: то, что было только частью его самого, теперь стало общим. И более того, он никак не может контролировать этот переход, совершавшийся с данного момента помимо его воли. Он контролировал себя и свою речь только до мысли о П., которая существовала как бы сама по себе, превращаясь из мысли в слово без ведома Будайкина. Она – эта мысль об отсутствии того, кто вроде бы реально есть – была как бы вне его пространства и времени, везде и всюду, она была всем, а он был лишь ее проводником, средством, у которого не спрашивали разрешения на использование, но ставили перед свершимся фактом, которому надо было только подчиниться и все. Ввиду чего и дальнейшие вопросы Сережи раздваивались для Будайкина на две независимые друг от друга части: он понимал, что надо ответить и что надо сделать: извиниться, пойти и сменить Сережу, но отвечал другое и ровным ничего не делал.

Ничего не изменила и третья Сережина реплика-напоминание:

– Первый. Ваша смена. Ваша смена.

Ответ Будайкина предстал для Сережи очередной прямо-таки грамматической загадкой:

– В моей смене – П. нет. В твоей смене – П. нет. В его смене – П. нет. В наших сменах – П. нет…

Сережа выключил в этом месте рацию, подумал секунду и спросил, раскладывая итоговый вопрос по слогам:

– Хорошо. Но что делать? Что мне де-ла-ть?

И услышал в ответ:

– Ничего. П. нет – ничего нельзя делать. Ни-че-го!

Будайкин, будто подражая Сереже, разложил последнее слово на слоги и отбросил рацию в угол. В момент ее полета обыденное сознание на секунду вернулось к нему, и он дернулся было рации вслед, но мысль «Нет и не было» вернула его на место. Ничто, и рация в том числе, не имело перед ней значения, и она вдруг снова, как и в момент выхода из сна, успокоила Владимира Семеновича. Он вновь почувствовал себя молодым, сладкое тепло разлилось по его телу, дойдя до кончиков пальцев и макушки. Он блаженствовал, так хорошо ему давно не было, точнее сказать, так хорошо ему не было никогда…

Только к исходу часа Сережа решился покинуть пост и навестить первого номера. Он нашел его в том же положении, в котором тот озвучивал ему сложившееся положение дел по рации. Сережа, просунувшись наполовину в дверь, окликнул Будайкина от входа:

– Владимир Семенович, вы как? Вы здоровы?

Не получив даже намека на ответ, Сережа вошел внутрь целиком и, подойдя к топчану, понял, что Будайкин спит. Глаза его, правда, были только полуприкрыты и, наклонившись ближе, Сережа даже засомневался в своем первоначальном выводе. Он знал, что можно спать с открытыми глазами и даже видел, и не раз, это в армии, но за Будайкиным до этого дня такого не водилось, да и сон его был в высшей степени странным. Проведя рукой мимо лица спящего, Сережа заметил движение глазных яблок, не явное, не акцентированное, но движение. Между тем и на повторный его вопрос старший по смене не дал никакого ответа. Создавалось впечатление, что он видел, но не слышал его. Или слышал, но никак не мог ответить. Что-то подобное Сережа наблюдал у своей бабушки после инсульта, и рука его невольно потянулась к мобильному, чтобы вызвать скорую. Но руки Владимира Семеновича остановили его. До того момента они лежали пластами вдоль тела, но тут Будайкин ровным и более чем здоровым движением положил левую себе под голову, правая же, поднявшись к груди, пальцем поманила Сережу к себе, и тот услышал свою фамилию, произнесенную шепотом:

– Волохов…

Сережа послушно и заинтриговано склонился к манящему пальцу – шепотом его фамилию Будайкин еще ни разу не произносил – и был схвачен Владимиром Семеновичем за нос и притянут к его лицу вплотную:

– Не шуми. Нельзя шуметь, – не открывая целиком глаз, наставительно и таинственно прошептал Будайкин.

– Почему? – просипел Сережа в ответ и тут же в него впились глаза Будайкина, открытые им то ли от возмущения, то ли от удивления во всю свою их среднерусскую ширь.

– Нельзя. Его нет. Нельзя шуметь.