Нестор Махно

— В Святодуховку вроде.

— Брось трепаться! — раздался окрик. Увлекшись, они не заметили, как подошел Петр Лютый. — Там, под Святодуховкой, сейчас Шкуро дорубает наш сводный полк, а вы ха-ха-ха.

Теперь только Никифорова увидала, что всю площадь запрудили тачанки с пулеметами. С другого конца наезжала охранная сотня.

— Что это значит? — встревожилась Маруся. Лютый не отвечал. Будучи адъютантом, он также командовал гуляйпольской контрразведкой, и его побаивались. Никифорова, однако, никого не праздновала.

— Почему молчишь? Аль каверзу готовите?

Верхом подъехали Батько, Билаш и какой-то неизвестный.

— Слушай сюда! — крикнул Махно. — Повстанцы Шубы и середняка! Ваши атаманы отказались идти на фронт. Поэтому немедленно сложите оружие. Иначе открываем огонь. Даю пять минут!

Маруся подбежала к нему, дернула за стремя.

— Вы с ума сошли! Это же наши братья-анархисты. Они подчиняются не вам — секретариату «Набата».

Среди новоприбывших повстанцев поднялся шум, мелькали винтовки. Раненые, что сидели на лавочке у госпиталя, попрятались. Видя, что Нестор и не собирается отвечать ей, Маруся кинулась в гущу мужиков, хватала оружие, кидала на землю, приказывала:

— Выполняй! Выполняй!

Кто-то ударил ее по голове, другие толкали, ругались, хохотали. Батько смело въехал в толпу, за ним Билаш и неизвестный.

— Кавалерия Шкуро разорвала красный фронт и прет к нам, — заговорил Махно негромко. — Ее встретил доблестный греческий полк. Защищая свои хаты, он уничтожил не меньше тысячи белоказаков, но и сам полег. Мы спешно кинули туда сборный полк заслуженного анархиста Бориса Веретельникова. Он окружен и бьется до последнего патрона. Больше! — голос Нестора Ивановича окреп. — Больше у нас никого нет! Только вы. Гуляй-Поле открыто врагу. Хотите, чтоб всех порубили?

Повстанцы угрюмо притихли.

– Язнаю: вы под крылом конфедерации «Набат». Приехал ее представитель из Харькова. Вот он, среди вас — Марк Мрачный.

Тот поднял руку.

— Прошу внимания! Приказ Батьки нужно выполнить. Иначе всем крышка!

— А где Шуба? Живой?

— Дэ Чэрэдняк? Вы йих тоже заарэштувалы? — кричали повстанцы.

— Они свободны! Даю слово! — ответил Махно и уехал в штаб.

Никифорова поспешила туда же. Она не могла быть в стороне. Московским судом ей запрещалось в течение полугода занимать командные должности. Но во время визита Каменева в Гуляй-Поле Мария упросила особо уполномоченного смягчить приговор, и во ВЦИК полетела телеграмма: «Предлагаю за боевые заслуги сократить наполовину приговор Маруси Никифоровой… Решение сообщите ей и мне. Каменев». Ответ пришел положительный, но Батько был неумолим: «Занимаешься милосердием в госпиталях и детсадах? Там и сиди. И только!»

Он помнил ее еще по диспутам в Александровске в семнадцатом году: сильный, страстный голос, горящие глаза, убежденность, логика. В этих краях не было равного ей оратора. Помнил, как эсеры и меньшевики, правившие в Совете, посадили Никифорову в тюрьму и толпы рабочих пришли со знаменами, освободили ее и на руках, передавая друг другу, триумфально несли по улице! Кого так величали? Кто создал первые отряды «черной гвардии»? Маруся!

Но Махно не забыл и другое. Ее гонористость, похвальбу тем, что сагитировала братишек в Кронштадте идти против Керенского, что видела Японию, училась в Париже у какого-то скульптора Родэна. Ее жестокость даже там, где могло быть прощение. Она с легкостью, без всякого суда или хотя бы разбирательства, пускала пулю в лоб пленного офицера. Более того, заправляя отрядом матросов-террористов-безмотивников, лично пытала кадетов. А это, полагал Нестор Иванович, совсем уж не бабье дело.

В гостиницу, где располагался штаб, Маруся вошла вслед за Петром Лютым. В просторном холле со скрипучим полом стояли атаманы разоруженных повстанцев — Шуба и Чередняк. Махно тряс перед их носами какой-то бумагой.

— Бачытэ чи ни? — спрашивал со злой иронией. — Это мне вчера передал не кто-нибудь, а белый генерал Шкуро! Секретное послание. Называет меня тут, и себя тоже, «простым русским человеком, быстро выдвинувшимся из неизвестности, незаурядным самородком». Вы тоже такие? Верно или нет? А-а? — атаманы стояли, потупившись. — На днях он с радостью узнал, пишет, что я одумался и с доблестным Григорьевым объявили лозунг: «Бей жидов, коммунистов, комиссаров, чрезвычайки!» Мы, кубанцы, утверждает Шкуро, тоже за это. Давайте дружить. А-а? Вы не прочь с ним обняться, поцеловаться?

— Что ты кипятишься, Батько? — миролюбиво сказал Чередняк. Он среднего роста, плотен, по-крестьянски нетороплив. — Мы же все анархисты. Чи хто?

— Сволочь ты! Видишь, что гибнем, и не хочешь помочь, — отрезал Махно. — Ваши отряды сдали оружие. Идите к ним и катитесь отсюда в конфедерацию «Набат» или к е… матери!

— Как… сдали? — не понял другой атаман, Шуба. Настоящая фамилия его была Приходько. На взгляд Марии, он более интересен: высок, в офицерском кителе и галифе, грудь атлета.

— А так. Нет больше ваших сил, — Батько повернулся и зашагал к себе в кабинет. На ходу добавил: — Гони их, Петя, д-дураков!

Никифорова протиснулась к огорошенным атаманам.