Нестор Махно

Батько смотрел на нее хмуро. Девица постучала каблучками по блестящей полировке банкетного стола и затянула новый куплет:

Ты бесстыдник, ты срамник,
Всё целуешь в личико,
Мой любезный большевик.
А я — меньшевичка!

Болезненно нахмурясь, Нестор достал из кобуры наган и бабахнул в потолок. Девчонку словно ветром сдуло. Все замерли. Еще несколько раз грохнуло. Звенел хрусталь люстры, сыпалась штукатурка. К Батьке подошел здоровяк Василий Куриленко с забинтованной шеей, кстати, тоже награжденный орденом Красного Знамени за первое взятие Мариуполя. Он легко поднял Нестора и унес в номер. Там отобрал оружие и уложил в постель.

Видя такое, Билаш попрощался и уехал в свой штаб в Волноваху. Теперь, поскольку они назывались уже дивизией, он командовал одной из трех бригад. В пути думал с сожалением: «Да-а, и Махно сорвался, не железный. Все мы держимся на пределе». Из темноты полей несло свежестью молодых хлебов, росы. Стоял благодатный, с дождиками май, и казалось нелепостью, что люди воюют, режут друг друга, как в той колонии Горькой.

Виктор как-то был там проездом. Балка припомнилась, вроде Соленая, и вдоль нее два ряда мазанок, кирпичная синагога, баня под соломой. Он еще спросил тогда: «А кто в этой хате живет, что окно заткнуто тряпками?» Ответили: «Сапожник». — «А в той, рядом?» — «Тоже». — «Сколько же их тут?» — «Пятеро. Есть также двое портных, три торговца и стекольщик на сорок четыре хозяина. И конокрады водятся».

Подобных еврейских поселений на восток от Гуляй-Поля было с десяток. Издавна руководили ими немцы-мустервиты, то есть показательные хозяева. Но их роль повсюду, кроме цветущего Златополя, всё слабела, наделы обрабатывались через пень-колоду, и в соседних украинских, греческих селах, хоть и пользовались услугами сапожников, портных, а все равно косо поглядывали на заросшую бурьянами землю.

В Пологах Билаш со спутниками только собрались пообедать, как вошли Долженко с Могилой.

— Мы прямо из Горькой, — доложили. — Там был страшный суд!

Ночью из села Успеновки прискакал в колонию отряд, двадцать два пьяных хлопца. Окружили дома, схватили самоохрану, всех, кто попал под руку, и потащили в Совет. По дороге кричали: «Пахать не хотите, курвы!», «Зерно, мясо, кожи за бесценок скупаете! Барыш гребете!», «В чека хто? Москали та жиды! В продотрядах хто?» Сначала били, потом, распалясь, рубили, стреляли, насиловали девчат, женщин.

— Когда уцелевшие заметили нас, — дрожащим голосом рассказывал Петр Могила, — выбежали за околицу. Старики, дети падали на колени, умоляли: «Спасите или всех добейте! Нет терпения! Нет сил!»

Петр всхлипнул. Комок подступил к горлу Билаша, он крякнул. Тогда заговорил Иван Долженко:

— В центре колонии мы насчитали двадцать четыре трупа. Другие валялись по огородам, во дворах. Не просто убитые — изуродованные. Страшно смотреть. Стон, плач…

— Где головорезы? — спросил Виктор.

— Мы всех взяли, — продолжал Петр Могила, икая. — Они протрезвели, не сопротивлялись… Сидят под охраной вон на подводах… Тоже плачут и ждут возмездия… Еле довезли. Хотели порубить на куски.

— Зачем опять произвол? — сказал Билаш. — Тут члены пологовского Совета, мы с вами. Кто за смертную казнь? — и первым поднял руку.

Погромщиков с приговором и охраной отправили в штаб дивизии, в Гуляй-Поле, а Виктор, Иван и Петр поехали дальше — в Волноваху. Пригревало майское солнце, всюду зеленели хлеба. Навстречу то и дело попадались усталые, оборванные красноармейцы. Многие босиком.

— Чьи вы? — спрашивал Билаш.

— Южный фронт. Девятая дивизия.

— Откуда бежите?

— Из Юзово. От Рутченково. Деникин прёт! А у нас ни жратвы, ни патронов, — отвечали отступающие. От их вида, от этих слов с северным аканьем веяло полной безотрадностью. Ну что они здесь ищут, что потеряли? Встревоженный прорывом белых, Виктор был уверен, что его полки выстоят. Им пятиться некуда: в тылу родные хаты, жены, дети.

Проехали немецкую колонию с добротными домами из красного кирпича, с железными крышами.

— Хозяева, — похвалил Долженко, — не то что мы — под соломой да камышом ютимся.

— А махновия, когда беснуется, ничего не разбирает! — выпалил Могила.

— Мели, да не забывайся, — предостерег его Билаш.

— А вы послушайте. Недавно Федя Щусь собирал контрибуцию. Может, и в этой колонии. Нет, в Яблуковой.

Немцы говорят: «Найн денег. Уже все забрали». Он арестовал восемь зажиточных заложников и… в штаб Духонина отправил.

— Сами виноваты. Брехали ж, наверно? Германец без копейки не живет, — заметил Иван и чихнул. Автомобиль притормозил на ухабе — пыль накрыла пассажиров.

— Хай и так, — согласился Могила. Он худенький, верткий. — Но зачем же самосуд устраивать? Чтобы нас всех бандитами называли? Уже квакают. Правда, за глаза. Но на том дело не кончилось. Немцы возмутились и решили убить Махно. Раз он вождь — за все грехи отвечает. Потянули жребий, выпало двум ехать в Гуляй-Поле. Сели на добрячую бричку и вперед!

— Сочиняешь, корреспондент? — не поверил Долженко. — Я не слышал.