— Трудное. Не более, — уточнил Троцкий. — Мой поезд стоял у Волги. Со всех сторон ружейная трескотня. В небе кружит белый аэроплан. А рядом — пароход для штаба. Мне говорят с тревогой: «Уходите на воду!» — «А как же армия? — спрашиваю. — Ей-то куда, если мы удираем?» И не поддались, выстояли. Слышите?
Он не убеждал — страстно колдовал, и Коллонтай почувствовала, что к ней возвращается уверенность. Но это же обман! Фронт развалился! Сама еле ноги унесла. Все равно хотелось верить в лучшее. Так велики были обаяние и сила Троцкого. Он продолжал, поблескивая пенсне:
— Ничего страшного. Украина почти освобождена. Остались донецкое и польско-румынское направления. Их мы быстро ликвидируем. Но здесь правит бал анархия, атаманщина. Мобилизуем сто человек — девяносто дезертиры. С этим надо кончать. Не мои слова — Ильича. ВЦИК создает единую армию всех республик, транспорт. Фактически союз народов. А вы церемонитесь с каким-то Махно. Они выбирают командиров. Темной массе нравится. Мы даем начальнику тысячу рублей, рядовому — триста. Махновцы же вопят «о равной плате за кровь». Так они всех перетянут к себе!
Лев Давидович не хотел и не мог сказать партийным пропагандистам то главное, в чем глубоко убедился на фронтах. Нельзя вести массы вперед без репрессий. До тех пор, пока гордые своей техникой, злые бесхвостые обезьяны, именуемые людьми, будут воевать, командование должно ставить солдат между возможной смертью впереди и неизбежной — позади. Цементом, конечно же, являются идеи. У махновцев их нет, а если и есть, то ложные. Это одно. Но не все, о чем мог бы поведать Троцкий.
На его отношение к Махно очень повлиял… Ворошилов. Они не ладили еще со времен защиты Царицына. Луганский слесарь, заправляя армией, с анархической ненавистью говорил о царских офицерах, высоких московских штабах. Его поддерживал Сталин, и они вместе обманывали Ленина. Дело дошло до того, что Владимир Ильич предложил Троцкому: «А не прогнать ли нам всех спецов поголовно?» — «Знаете, сколько их теперь у нас?»— спросил Лев Давидович. «Не знаю». — «Примерно?» — «Не знаю». — «Не менее тридцати тысяч!» — «Ка-а-ак?» — изумился вождь, не имевший об этом понятия. Его неосведомленностью и пользовались Сталин с Ворошиловым. Обнаглели до того, что не давали председателю Реввоенсовета даже оперативных сводок, и он тогда сказал Ленину по прямому проводу: «Категорически настаиваю на отозвании Сталина. Если сводки не пришлют, я отдам под суд Ворошилова!» Смутьянов приструнили. А кто такой Махно? Гадкое ничтожество!
— Отчего погибла Парижская коммуна? Разве не от своеволия дураков? — продолжал Лев Давидович. — С Григорьевым расправились, Андрей Сергеевич?
— Я с этим и пришел, — Бубнов поднялся и одернул гимнастерку. — Мятеж ликвидирован. Взято пять бронепоездов, тридцать орудий, эшелоны снарядов…
— Вот-вот, — Троцкий ускорил шаг и вдруг остановился, выкинул вперед указательный палец. — С Махно тоже должно быть покончено раз и навсегда. Каленым железом выжечь!
— Но Антонов-Овсеенко возражает, — напомнил Бубнов.
— Ах так! Значит, этому командующему фронтом здесь не место!
Коллонтай уходила из салон-вагона с тяжелым сердцем. Ей не жаль было Батьку. Туда ему и дорога, разбойнику. Удручало шапкозакидательство Троцкого. Сколько же красных жизней оно будет стоить?
Вечером на квартире Христиана Раковского собрались Бубнов, Овсеенко и другие. Присутствовал также Дыбенко, чтобы доложить «о борьбе с григорьевскими бандами». Без его голоса было принято решение: Ликвидировать махновщину в кратчайший срок.
Когда это принималось, Дыбенко, стараясь не подавать виду, сидел как на иголках. «Какой бы он ни был, Махно, — думалось, — но играть надо по правилам. Он лично со мной, а в моем лице с советской властью заключил договор. Его никто не расторгал, и третья бригада (это же не шутка — двадцать тысяч штыков и сабель!) входит в Красную армию. Братцы, кто же так поступает? Нестор держит оборону, а вы ему — нож в спину!».
Заявить об этом, однако, Павел Ефимович не решился. Какой смысл? Директива Троцкого согласована с Лениным, конечно. Тут Дыбенко вспомнил и даже заерзал на стуле: «Я ж ему слово дал при жене! Тогда Нестор сказал: «Вы и меня можете приговорить. Что вам стоит?» Как в воду глядел. А я ответил: «Сообщу первым». Куда? Поезд до Екатеринослава тащится пятеро суток. О телеграфе нечего и помышлять».