Нестор Махно

Алексей задохнулся от усталости и гнева. Черную правду режет, подлец. Это тебе не мировая война. Братанием и не пахнет. После кровавого Екатеринослава так хотелось отыграться. А немцы вот они, скопились под Ореховом, в колонии Блюменталь — долине цветов. Махновцы рванули туда, и опять — по зубам. По загривку! Еле ноги унесли. «Ладно бы, на нас напали, — размышлял Марченко. — С кем не бывает. Но мы же сами напоролись! Батько как сдурел, полководец. Воистину, битому неймется».

На станции в Орехово лежали еще теплые павшие, раненые, стон стоял, вой, хватающий за сердце. Попик ходил в черном и сам черный от тоски, наверно, плакал, благая:

— Опомнитесь, христиане! Остановитесь же, братья, ради всего святого. Ну что вам немец? Лучше хозяина в мире нет. Культуру несет нам, порядок. В аду же гореть будем, неблагодарные. Умоляю вас!

Махно углядел его около раненых, послушал и рассвирепел:

— Адом пугаешь? В топку его, косматого!

Федор Щусь и Петр Лютый схватили смирного. Марченко стоял рядом, сцепив до боли пальцы, но не вмешался. Куда там? Получил бы пулю. Горе мытарное!

— Будем гореть на том свете? Полезай на этом! — утробно рычал Федор. Лишь гарь да бурый дым за трубой паровоза. Раненые, сплевывая, отходили прочь…

«Вот так же и нас, дождемся, — мерекал Алексей, кидая песок на рельсы. — Прёт орда. Но и мы не те. Не возьмешь!»

— Чеченцы баб е…, хаты палят. Мужики кто в лес, кто в балки, — продолжал повстанец возбужденно. — Лучше б и очи нэ бачылы, шоб воны повылазылы!

Марченко вспомнил, как Нестор, Федор и Петр потом глушили спирт в штабном вагоне. Совесть, видать, заела, не вся вышла с дымом. И Алексей, конечно, пил с ними.

Единственные во всей округе, кто не озлобился, — еще вспомнил он, — это священники. Слышали о дикой расправе над их братом, но, когда на площади в Гуляй-Поле хоронили хлопцев, порубленных в бою, пришли с крестами и рыдали Дмитрий Сахновский, Александр Лоскутов, Стефан Воскобойников и псаломщик храма Никодим Миткалев. Да, рыдали. Это тоже не забыть.

Новая куча песка все росла. Нужно было торопиться, и никто не поддержал мрачный разговор. Зато в работе хорошо думалось. Несколько дней назад, воротившись из Орехово, Алексей с Виктором Билашом поехали на совещание атаманов. Без Батьки. Объединяться. Собрались прямо на Пологовском вокзале, человек сорок. Марченко как первомахновца посадили в президиум. А инициативу захватил этот новенький, Виктор — неторопливый, мягкий вроде, но цепкий клещ. О Директории сказал, о красных, белых и даже о французах, греках, что высадились на побережье. Откуда прослышал? Шут его знает. Предложил создать из отрядов полки. Командирами назначить атаманов: Паталаху, Дерменжи, Онищенко, Зубкова и Вдовыченко из Ново-Спасовки. Да не просто полки. Каждый имени Батьки Махно с тремя батальонами, а в тех — по три роты.

— Время какое? Беспощадное! Пора кончать с разгильдяйством, — повторил Билаш настойчиво. — Не подчиняется нам отряд — разоружим. Командира — на общественный суд. Согласны?

— Годыться! — гудели атаманы, а сами, небось, думали: «Нэ кажы гоп, покы нэ пэрэскочыш. Воно покажэ!»

Начальником штаба выбрали Билаша. Ему в помощь — Марченко и еще четверых. Кажется, всё?

— Слушайте, а чья же власть? — спохватился Трофим Вдовыченко, крепыш с красным мореным затылком. — Война войной, а люди все равно женятся, торгуют, хаты строят, и от бандитов нужна защита. Кто будет управлять нашей анархической республикой? Мы или гражданские?

За окнами давно чернела январская ночь, и этот вопрос перенесли на завтра. Где же видано, чтоб не обмыть рождение армии, разъехаться без доброй чарки и застольного толковища?

Утром слово взял Марченко:

— Власть у нас одна, товарищи, одобренная народом — советская. Но не большевистская. Никаких руководящих партий. Свободные выборы.

Это приняли безоговорочно…

Повалил густой снег. Василий Данилов распрямился, воткнул лопату в песок.

— Эх, нам бы хоть одну пушечку-трехдюймовочку. Бабахнул бы по генералу!

— Пробовал? — спросил Марченко.

Василий улыбнулся снисходительно.

— Я фейерверкер.

— А я, между прочим, ихнего генерала вот так, рядом видел, — заметил повстанец в рваном кожухе.

— Май-Маевского, что ли? — не поверил Алексей.

— Ну да. Он меня лично допрашивал.

— Здоров был, а как же ты живой остался? — не понял кузнец. — Сам говорил: жарят!

Рваный не смутился.

— Генерал спросил меня по чести: где махновцы, сколько? Пообещал: отвечу правду — отпустит. На клоуна похож. Маленький, вроде Нестора Ивановича, но тучный, щеки висят, нос картошкой и сизый. Пьяница, видать, добрый.

— Ты давай по существу, — потребовал Василий. — Как вырвался из их лап? Предал, оборотень?

— А чего кривить душой? Сколько нас, и Батько не считал. Мы счас тут, через миг тю-тю. Какая тайна? Рассказал. Он и отпустил. Я побежал, да сука увязалась помещичья. Эта… как ее? Борзая. Ну и цапнула за спину. Еле придушил. Видишь, рука покусана?

— Сволочь ты! Уж извини за прямоту, — рассердился кузнец. — Жаль, нет у нас контрразведки. Хлопнули б.