Нестор Махно

— Годится, — кивнул Григорьев, прикрывая веки.

Под старой грушей сдвинули столы, настелили скамейки из досок, стали усаживаться: Федор Щусь в бескозырке, брат Нестора Григорий, повоевавший у красных, Семен Каретник и два Алексея — Марченко и Чубенко, Лев Голик и лихой пулеметчик Фома Кожин. Места напротив заняли григорьевские командиры. Махно начал:

— Повестка дня одна: объединение. Против кого будем воевать? — он прогнал с носа муху и добавил: — Предлагаю бить Петлюру!

«Если гости или хозяева (как их называть, хрен знает) с этим не согласятся — дальше говорить не о чем, — полагал он. — Оборотни они и есть оборотни».

— Коммунистов будем бить! — заявил атаман, помня, что Махно, несмотря на ярлык врага народа, на большевиков пока руку не поднимал. Ану, что он запоет?

В ответ Батько кинул козырного туза, ради которого, собственно, ему и нужно было соглашение:

— Деникина будем бить!

Тогда Григорьев принялся искать в колоде несокрушимого джокера:

— Коммунистов и петлюровцев мы уже видали, кто они такие. А деникинцы, коль бьют евреев-комиссаров — это очень хорошо. Что они за Учредительное собрание — еще лучше. Только оно имеет право на Украину. Пока будем драться с Петлюрой и Деникиным, жиды нас победят!

Стали слушать командиров. Начальник григорьевского штаба Степан Бондарь горячился:

— У Петлюры братья же наши, украинцы? С ними воевать? Вы что хлопцы, подурели?

Алексей Марченко защищал коммунистов:

— Они любую нацию уважают и равенство тоже. Мало ли какой слюной брызжет Троцкий!

Помаленьку пили, закусывали и дальше спорили уже так, что с груши сыпались прошлогодние сухие дички. Никто не хотел уступать. Тогда Алексей Чубенко предложил отложить решение на завтра. Собрались и опять не нашли общего языка. Лишь на третьи сутки союз был все-таки заключен.

Реввоенсовет повстанческой армии возглавил Махно. Командующим избрали Григорьева, который подчинялся совету. Начальником штаба стал Григорий Махно. Категорически были запрещены преследования евреев.

И сразу же Нестор собрался в разведку с отрядом в сто пятьдесят сабель. Так было сказано. На самом же деле ему не терпелось увидеть Галину, которая вроде бы находилась недалеко, в селе Песчаный Брод, у родных.

— Ты что, Батько, бросаешь нас одних в лапах Григорьева? — почти растерянно спросил Захарий Клешня. Их окружали повстанцы. Лица у всех озабоченные. Вон красавец-матрос Александр Лащенко глядит с осуждением, и Петр Гавриленко — Георгиевский кавалер, штабс-капитан. «Надо бы его поднять», — мелькнула мысль. А вон татарин, как же его? А-а, Харлампий Общий — Красная Шапочка. Ну и прозвище прилепили!

— Соску вам дать? — усмехнулся Махно. — Ану попробуйте без меня, может, я и не нужен. Брата оставляю. Крепитесь!

Попридержав коня, Петр Лютый спросил у тетки, что несла воду на коромысле:

— Это же Песчаный Брод? Где Кузьменки живут?

— Йих тут багато. Яки? — женщина качнула ведрами, смотрела подозрительно.

— Андрей Иванович.

— А-а, вон абрикосы видите? Там его хата.

Лютый с еще тремя всадниками ускакал, а хозяйка ускорила шаг, гадала: «И кого принесла нечистая сила?» Вода плескалась из ведер. Тут уже побывали григорьевцы, петлюровцы и красные. Снова послышался топот. По мосту через речку Черный Ташлык, мимо плакучих ив неслись верховые, за ними карета. Женщина поставила ведра на землю и глядела из-под руки с удивлением и страхом. «Неужели все в гости к Кузьменкам? Чем же их кормить, поить? Замается Жандарка!» (Прим. ред. — Так в селе прозвали мать Галины, жену бывшего жандарма). Впереди отряда тетка заметила черное знамя. «Антихристы, что ли? — она перекрестилась, ибо была из старообрядцев, которые более века тому основали эту слободу. — Спаси, Господи, и помилуй нас!»

Лютый подъехал к ограде. Увидев его, Галина открыла ворота.

— А дэ Батько, Пэтя? — спросила с тревогой.

— Здравствуй, мать. Вон летит твой сокол!

Вскоре вся сотня уже располагалась у белой хаты с красной черепицей. Нестор обнял, поцеловал жену и только тогда приметил двух стариков, что стояли рядом и с любопытством разглядывали его.

— Ой… познайомся, — Галина покраснела, поправила прическу. — Мойи тато та мама… А цэ… Нэстор.

Родители подступили чуть ближе. В глазах их не было радости, скорее плохо скрываемое смущение. Андрей Иванович, высокий, суховатый, волоокий, пожал руку гостя, сказал:

— Прошу до хаты.

Махно не обратил внимания, что его никак не называли: ни зятем, ни сыном, ни по имени. Они вчетвером вошли в сени, потом в светлицу. Всё здесь было по-крестьянски простое и знакомое Нестору. Даже запах, мирный, застойный. Небольшие оконца, дубовый стол посредине. Герань цветет. В углу икона, без лампадки. Стулья, правда, городские, тонкие, с гнутыми спинками.

— Принимайте, какой я есть, отец, — сказал Нестор с уважением. Это был первый человек, которому он так говорил. Своего отца не помнил.