Нестор Летописец

Княжеская мораль, нормы поведения допускали и оправдывали вооруженное сопротивление старшим князьям, если те угрожали не только жизни, но хотя бы власти младших, посягали на их земли и престолы. В 1140 году сын Владимира Мономаха Андрей, княживший в одном из главных городов Южной Руси Переяславле, в ответ на повеление киевского князя Всеволода Ольговича перейти на менее значительный курский престол заявил: «Лѣпьши ми того смерть ‹…› нежели Курьскои княженьи: отьць мои Курьскѣ не сѣдѣлъ, но въ Переяславли. Хочю на своеи отчинѣ смерть прияти. ‹…›…а хощеши сея волости, а убивъ мене, а тобѣ волость, а живъ не иду изъ своеи волости; обаче не дивно нашему роду, тако же и преже было. Святополкъ про волость чи не уби Бориса и Глѣба, а сам чи долго поживе? Но и здѣ живота лишенъ, а онамо мучимъ есть вѣчно»[201]. (Перевод: «Лучше для меня смерть, чем курское княжение: отец мой не в Курске княжил, а в Переяславле. Хочу на своей отчине смерть принять. А хочешь этой волости — убей меня, а тебе волость. А пока жив, не покину свою волость. Ведь не удивительно это нашему роду, так и прежде было. Святополк разве не ради княжения убил Бориса и Глеба, а сам разве долго пожил? Но и здесь жизни лишен был, и на том свете мучим вечно».) Отказываясь оставить родовое княжение и готовясь быть убитым, Андрей Владимирович едва ли подразумевал смерть непротивленческую, а не гибель с оружием в руках. При этом себя он сравнил с Борисом и Глебом, а антагониста — со Святополком. Примерно в это же время, в 1135 году, сыновья Олега Святославича в ответ на повеление другого киевского князя, Ярополка Владимировича, поступиться частью своих наследственных владений гордо отказались, готовясь к войне: «То вы виновати, то на васъ буди кровь»[202]. И летописец их не осуждает. А под 6682 (1174) годом в Ипатьевской летописи приведена реплика храброго князя Мстислава Ростиславича, отвергнувшего деспотическое повеление Андрея Боголюбского оставить престол в Белогороде: «Мы тя до сихъ мѣстъ акы отьца имѣли по любви. Аже еси съ сякыми рѣчьми прислал не акы кь князю, но акы кь подручнику и просту человеку, а что умыслилъ еси, а тое дѣи, а Богъ за всѣмъ»[203]. («Мы до сих пор как отца тебя признавали. Если же с такими речами прислал не как к князю, но как к подручнику и простому человеку, то делай, что замыслил, а Бог решит».) Это было объявление войны. Летописец явно на стороне Мстислава: князь Андрей для него алчный до чужих княжений горделивец, желающий быть «самовластцем» во всей Русской земле.

Постоянные княжеские междоусобицы в наше время часто приравниваются к криминальным «разборкам», но эта аналогия абсолютно неверна. В условиях, когда отсутствовал непреложный закон, определяющий права на тот или иной престол, война нередко становилась последним доводом, а точнее, формой Божьего суда — Бог на стороне правого. В этом отношении распри между властителями напоминали «поле» — судебный поединок, на который даже в XV и XVI веках выносили некоторые дела. Победа одной из сторон считалась свидетельством ее правоты. Иван Грозный однажды заявил на переговорах с польскими послами: «Ино ведь кто бьет, тот лутче, а ково бьют да вяжут, тот хуже»[204]. По точному пояснению исследователя, «это не простой цинизм: тот, „кто бьет“, бьет ведь по велению „божьей судьбы“, поэтому он и „лутче“»[205].

Принцип старшинства еще не закрепился в междукняжеских отношениях: завещание Ярослава Мудрого утверждало его политически, как наделение старшего в роде полнотой власти, а почитание Бориса и Глеба — религиозно, как послушание младших князей воле старшего. Нестор в «Чтении о Борисе и Глебе» изображал деяния братьев именно с религиозной точки зрения. Он мерил их поведение во многом меркой, прилагаемой к черноризцам, а не к мирянам. Показательно, что он посчитал необходимым оправдать брак Бориса, хотя женитьба, обязательная для князя, наделенного властью, вовсе не противоречила христианской этике — она не соответствовала лишь монашеским обетам: «Благоверный же князь (Владимир Святославич. — А. Р.), видя, что блаженный Борис повзрослел, захотел женить его. Блаженный{52} мало заботился об этом, но умолили его бояре не ослушаться отца, и исполнил он волю его. Сделал же это блаженный не ради похоти телесной, ни в коем случае, но обычая ради кесарского{53} и послушания отцу»[206]. Равным образом и в Житии Феодосия Печерского Нестор устами святого обличает скоморошьи игрища при дворе князя Святослава, признавая их обычными для княжеского быта и называя при этом Святослава здесь же «благим»: поведение князя меряется ригористической, суровой монашеской мерой, но при этом признается существование иной, светской нормы[207].