Нестандарт. Забытые эксперименты в советской культуре

Линеарный принцип, как и предполагаемая им изощренная техника контрапунктирования, лежал в основании додекафонии Шёнберга – еще одного композитора, которого Попов в конце 1920‐х годов называет (наряду с Прокофьевым, Стравинским, Кшенеком и, конечно, Хиндемитом) в числе своих кумиров. Однако линеаризм Попова строился на тональной основе. В этом он следовал своему наставнику в Ленинградской консерватории, В. В. Щербачеву, близкие отношения с которым сохранялись до смерти учителя в 1952 году[149]. Щербачев исповедовал линеарное музыкальное мышление, которое средствами современного языка воплощало бы музыкальную логику фламандской полифонии и протяжной русской народной песни[150]. Под последней молчаливо подразумевалась национальная традиция церковного пения, пережившая бурный расцвет в эпоху Серебряного века. (К этому эвфемистическому обозначению национального религиозного музыкального стиля как «народного» мы вернемся ниже.)

В Петроградской/Ленинградской консерватории школа Щербачева выделилась из магистрального направления, заданного Римским-Корсаковым и возглавленного после его смерти М. О. Штейнбергом, в центре внимания которого находился поиск гармонической выразительности, нашедшей воплощение, в частности, в изобретательном ладостроительстве. Принятый в Консерваторию в 1922 году по классу гармонии Штейнберга, Попов был отчислен после двух лет учебы – по заключению «комиссии по проверке состава студентов» как студент «академически средней ценности, без перспективы»[151]. Восстановленный через несколько месяцев благодаря заступничеству Яворского и Щербачева, он вернулся уже в класс к последнему.

Шостакович, как до него Стравинский, прошел полный курс в лоне школы Римского-Корсакова – Штейнберга (ему, впрочем, на ранней стадии тоже грозило отчисление за непосещение занятий, но помогло заступничество Глазунова). Оба впоследствии отзывались об охранительном духе, которым были окружены годы их учения, с большой резкостью. Правда, дипломная работа Шостаковича – его Первая симфония (1925), имевшая мгновенный успех, – при всей оригинальности и свежести вполне вписывалась в институционально доминирующее направление. И в дальнейшем творчестве Шостаковича гигантски усложненная гармоническая вертикаль и тесно с ней связанная классическая «баховская» полифония останутся центральными категориями его музыкального языка. С этим свойством музыкальной фактуры связана и характерная для Шостаковича архитектоническая логика музыкальной формы.

Между тем во второй половине 1920‐х и начале 1930‐х годов вокруг Щербачева сложилась группа молодых композиторов, исполнителей и теоретиков. Помимо Попова, к ней принадлежали композиторы Арапов, Рязанов, Дешевов, музыковеды Тюлин (будущий автор теории гармонии, основанной на тяготениях), М. Друскин, В. Волошинов, пианист М. Юдина[152]. Направление Щербачева активно поддерживал в эти годы Асафьев; в программной статье «Русская симфоническая музыка за десять лет» он указал на «мелос и линеарность» как основу творческого мышления «новых» ленинградских композиторов, группирующихся вокруг Щербачева, выделив среди них Попова и Рязанова[153]. Согласно этому принципу, как он был сформулирован Асафьевым, «музыка рассматривается как динамический процесс, вызываемый напряжениями и разрешениями звуковой энергии». Такая интерпретация была, конечно, близка идеям самого Асафьева о динамическом характере музыкальной формы «как процесса» и об интонации как основной единице музыкального языка.

Примечательным образом Асафьев не упомянул в числе достижений «новых» композиторов Первую симфонию Шостаковича. В картине ленинградской «новой музыки», какой она виделась автору, Шостакович оказывался на периферии, в качестве «попутчика»[154]. Асафьев видел в раннем творчестве Шостаковича продолжение школы Римского-Корсакова, с ее установкой на усложнение гармонического языка при сохранении самого принципа мышления гармоническими вертикалями; на этом фоне линеаризм школы Щербачева представал более радикальной инновацией. (Согласно другой исторической схеме, Шостакович примыкал к ленинградской группе «линеарного модернизма» – в противопоставлении московскому «позднеромантическому модернизму» Мосолова[155].)