— Хорошо, здесь это догадка, а то, что пропали золото и драгоценности из ларца? Всё вместе указует на то, что Гурий водит нас за нос и что он есть самый настоящий злоумник.
Голохвастов задумался. В словах Афанасия есть, конечно, смысл, но Долгорукий, который поддерживает Шишкина, вряд ли сочтёт их достаточно убедительными, княжеская спесь не позволит. Кроме свары, ничего другого не случится.
— Выходит, нужно сидеть и ждать новых его пакостей? Сам-то он не такой чистенький, за поличным не бегает, сидит, верно, и старика пытает.
Афанасий как в воду глядел. Гурий после Голохвастова поспешил к Долгорукому и сказал:
— Мы, князь, с тобой вора тетёшкаем, а Голохвастов с честных людей допрос сымает. Гляди, дождёмся, что и нас обвиноватят.
Долгорукий сразу, понятно, вскинулся: Как?! Что?!
— Погоди, Григорий Борисыч, — начал успокаивать Гурий, — сразу сам хочешь. Зачем тебе княжеские руки марать, я с Иосифом допрежде поговорю, по-своему, потом тебе доложу честь по чести.
Подумал Долгорукий и согласился, только сказал:
— Ты гляди, руки особливо не распускай, он и так чуть живой.
— Как можно, князюшка, — пропел Гурий, — он, бедный, от одного вида крови обмирает, его трогать нельзя, ежели только чуть-чуть царапнуть.
Гурий побежал в подвал и Михайлу Павлова с собой позвал, знал о его кровожадности, особенно к тем, кто выше по званию или рождению. Не прошло и четверти часа, как он на Девочкине живого места не оставил, освежевал, как барана. Перестарался, конечно, потому что суровый и властный казначей совершенно не терпел боли и уже на разминке пообещал сказать всё, что требуется. Михайла даже во вкус не успел войти, с досады и натворил. Гурий тоже не удовольствовался: противник, казавшийся в течение многих лет грозным и несокрушимым, пал в одно мгновение. Выходит, так долго ждать и не требовалось. Он лениво записывал его «показания»: пересылался с гетманом, сообщал ему о вылазках, собрал казну для передачи ляхам, признавал вора Тушинского российским самодержцем... Представлялся удобный случай разделаться с другими противниками, княжескими и своими. Гурий посмотрел на жалкого, уменьшившегося чуть не вдвое, ещё более почерневшего Девочкина и продолжил своё писание:
«А пособником моих воровских замыслов был Алексей Голохвастов, коий, снесшись с Сапегою, назначил день сдачи крепости. И удумал злодей тако: вывести людей якобы для вылазки, после затворить ворота и обратно никого не впустить, оставив ляхам на избиение. С другого же конца крепость отворить и всех оставшихся в стенах предать смерти».
Вспомнил последние слова Иоасафа про себя и приписал: «Архимандрит о сих умыслах ведал и желал их свершения, думая тем облегчить страдания паствы. Отягощённый годами, думал так не со зла, но единственно по неразумению».
К приходу Долгорукого исписалось чуть ли не два листа. Посмотрел князь на казначея и от страха отвернулся, прочитал бумагу и поморщился — признания показались явной нелепицей.
— А про то, что королю польскому хотел отдаться и лавру в латинскую веру перевести, тоже подпишет?
— Подпишет, — уверил Гурий, — только в то никто не поверит.
— Думаешь, про Голохвастова и Иоасафа поверят? Они вон с малости забузили.
— Это токмо от неожиданности и твоего горячего приказа. Людишки у нас разбаловались, ежели сразу в лоб, норовят сдачу дать. С ними лучше исподволь? Сначала слушок пустить, после подкрепить чем-либо, а когда уж вкоренится, поличное выставить. Это признание как раз для первого слушка. Опять же в Москву можно сообщить: вот, что злодей показал. Слух, он с Москвы резвее бежит. Но ежели ничего не подтвердится, то и слава Богу. Люди, они, бывает, такого нагородят.
Долгорукий покрутил головой.
— Ох, ты и жук! Казначеем небось хочешь стать, а может, повыше?
— Дак и тебе по уму не в лавре сидеть...
И оба рассмеялись, довольные.
Доложили Иоасафу о признании Девочкина, он через силу притащился сам. Глянул на казначея и зажмурился.
— Что ж вы налютовали, словно нехристи? — проговорил он дрожащим голосом, а у самого слёзы потекли.
— Злодей признался в умышлениях, — высунулся Гурий и протянул листки, — он на тебя тоже показал.
Прости, брат, — чуть слышно просипел Иосиф, — не достало мочи.
— Креста на вас нету, — проговорил Иоасаф, не замечая протянутых листков, — долго ли мучить ещё собираетесь?
Не понравилось Долгорукому насчёт мучения, однако неудовольствие удержал и спокойно ответил:
— Мы допрос кончили, забирай и суди, как знаешь, я от своего слова не отступаюсь. Заодно погляжу, как у вас предателей судят.
Но поглядеть ему не удалось, Иосиф в ту же ночь умер.
Скорая смерть казначея ввела старцев в великое смущение. В его предательство многие не верили, сомневались даже противники, ибо не видели смысла: у него и казна была, и еда, даже в бане мылся — чего ж такое менять на неведомое? Может, архимандритом восхотел стать? Но он и так властвовал беспредельно, а началовать над разорённой обителью невелика честь. В общем, дело казалось нечистым.