Непонятый «Евгений Онегин»

К любой пушкинской фразе нужно относиться всерьез. «Онегин» начат еще под впечатлением байроновских творений, где сталкиваются типологически контрастные персонажи, где избираются ситуации, экзотические в глазах читателя. Но учтем: байроновский «Дон-Жуан» — роман в стихах и как роман — произведение емкое. Сюжет определен скитанием героя, но в произведении множество и других компонентов: не к ним ли относится пушкинская аналогия? Еще учтем, что через два года поэт, в полемике с Бестужевым по поводу опубликованной первой главы, заявляет категорично: в «Дон-Жуане» «ничего нет общего с „Онегиным“». С. А. Фомичев этот факт помечает, но неколебимо стоит на своем: если Пушкин мечтал о часе своей свободы, а Онегин был готов совместно «увидеть чуждые страны», то вот он, первоначальный план! Исследователь книжку посвящает движению замысла, но никакого движения не показывает: «После возвращения из ссылки Пушкин предпринимает постоянные, но безуспешные попытки выехать за границу…» (с. 100), причем личных причин для этого как будто и не было — захотелось уточнить маршрут путешествия Онегина. С сожалением констатируется: «Романа „в роде Дон-Жуана“ роковым образом не получалось: путь русскому поэту на Запад был закрыт, хотя мысль о путешествии в то время по-прежнему его волновала» (с. 104). Странной получается творческая история «Евгения Онегина» в трактовке С. А. Фомичева: мечталось все время об одном, а между делом написалось (помимо воли автора?) совсем о другом!

Роман-путешествие противопоказан структуре «Евгения Онегина». Путешествие стало бы парным, где автор и герой мешали бы друг другу, тем более и потому, что образ автора создавался на автобиографической основе.

На реальное движение замысла указал С. Г. Бочаров: «в ходе работы над „Онегиным“ происходила переориентация с Байронова „Дон-Жуана“ как первоначальный опорный образец на „Адольфа“, что отразилось в знаменитой характеристике „современного человека“ в 7-й главе…»[151].

Своеобразие жанра «Евгения Онегина» проще определять (логичнее с этого начинать) через характеристику эпических и лирических компонентов. Но надо учитывать и то, что в произведении эти слагаемые существуют не автономно, лишь чередуясь друг с другом: соединяясь и взаимодействуя, контрастные начала создают своеобразное третье.

Пояснить это явление хотелось бы такой аналогией. В романе Джека Лондона «Мартин Иден» герой, впервые попавший в аристократический особняк, с удивлением рассматривает живописную картину: смотрит вблизи — видны лишь беспорядочные мазки краски, а на расстоянии они сливаются, обретая картинную предметность. Но так происходит и с «Онегиным», даже если взять нечто конкретное, для примера — конструктивную основу. Несомненно, она романная, сюжетная. Но посмотрим на нее же вблизи — увидим, что она пористая: это детали соединены по законам поэтической речи, без внешней переходной пластики.

Важное обстоятельство подчеркнул Ю. Н. Чумаков: поэт «не просто написал роман в стихах, но вынес жанр в подзаголовок: роман должен читаться, как читается лирическое стихотворение, и эта ориентировка читателей… составляет всю „изюминку“ восприятия текста»[152]. Но тут же следует добавление: «Сказанное не означает, что читателям запрещается переживать за Евгения и Татьяну как за живых людей, равно как и обсуждать их коллизии и перипетии. Это всегда было, есть и будет. Однако надо помнить, что при этом ситуация романа, пройдя через несколько незаметных для сознания интеллектуальных операций, уже переведена из поэтического мира стихов в мир жизненных реалий и конфликтов. В результате подобной транспозиции, внутреннего перевода из одной реальности в другую, стихотворное осуществление „Онегина“ как бы вычеркивается, не оставаясь даже фоном» (с. 7). Отсюда следует: «Евгений Онегин» — произведение не для однократного прочтения. Тут и многоаспектность проблематики. Тут и неисчислимое количество элементов поэтики. Когда-то интересно рассматривать компоненты крупно, порознь. Не менее интересно наблюдать синтез.