Непонятый «Евгений Онегин»

Противоречия в «Евгении Онегине», хоть их и можно, и приходится именовать одним словом, разнородны, разнотипны. Начать с простого, очевидного. Роман в стихах, объемное произведение, долго находился в работе. При этом обширное лиро-эпическое повествование осуществлялось (вновь в этом убеждаемся) без заранее продуманного и проработанного плана, на удивительном доверии к жизни, способной уточнить и скорректировать повествование. Иного не могло быть! Мы уже обнаружили кричащий факт, как Онегин за полгода сюжетной жизни повзрослел на восемь лет. Но в строгом значении слова это явление следует именовать изменением замысла, хотя и это обозначение внешность противоречия сохраняет. Мы спотыкались, попадая на анахронизмы, большинство из которых анахронизмами не являются, а вливаются в разные потоки авторского и сюжетного времени, хотя и встретятся собственно анахронизмы, реальные факты, но размещенные не на своем месте, а по усмотрению автора (но и здесь надо видеть не оплошность поэта, но его осознанный умысел). Художественный смысл важнее фактографии!

Художественные детали в «Евгении Онегине» разноплановы. Основная их часть и предназначена для того, чтобы их сопоставлять, увязывать друг с другом: тогда воссоздается пластичная цельность повествования. Но набирается и немалая группа деталей, которые экспрессивны и хороши каждая на своем месте, зато если столкнуть их — обнаруживается их несовместимость. Обнажаются «противоречия».

Выделим, может быть, самое броское из таковых. Кому принадлежит «автограф» письма Татьяны? В романе два разных ответа на этот вопрос. В третьей главе сообщается:

Письмо Татьяны предо мною;
Его я свято берегу,
Читаю с тайною тоскою
И начитаться не могу.

В восьмой главе утверждается иное. Онегин узнает — и не узнает Татьяну: «Ужель та самая Татьяна, / <…> / Та, от которой он хранит / Письмо…»

Есть соблазн объяснить это противоречие несогласованностью в растянувшейся на много лет работы. Конечно, за такой срок много чего можно забыть. Но продолжающейся работе сопутствует создание беловой рукописи, подготовка к печати и публикация ранее написанных глав: это очень активное освежение памяти. Так что здесь противоречие уместнее объяснить жанровым характером произведения — «романа в стихах». Выделенные фрагменты подобны лирическим стихотворениям: каждый на своем месте, каждый по-своему выразителен.

Третья глава к времени создания фрагмента восьмой главы была уже опубликована, вносить поправку поэту было не с руки. А не попробовать ли, разумеется, мысленно, поправку сделать, удалив процитированное четверостишие? Чего добьемся? Будет одним противоречием меньше. Что потеряем? Едва ли не самое сокровенное признание поэта в его любви к героине. Чувствительная могла бы быть потеря! Тут заметим, что письму Татьяны автор посвящает вовсе не только это четверостишие, а целых десять строф, существенную часть третьей главы, которая (вместе со второй главой) несколько короче остальных. В таком контексте наша потеря несколько компенсировалась бы; все равно — четверостишие на месте, это самая звонкая нота финала фрагмента, посвященного письму Татьяны, и в этом значении неприкосновенна.

«Онегинский» фрагмент тоже ценен, и не только тем, что восстанавливает фактическую достоверность, но более того — тем, что несет важную психологическую нагрузку. В деревне письмом Татьяны Онегин взволнован, «живо тронут был». Но письмо, а следом и свидание, не имело для него решительного следствия, не привело к крутому повороту его жизни. Когда Онегин покидал деревню, он брал с собою самое необходимое: письмо могло быть просто забыто, могло быть отправлено в камин — а вот сохранено, чем-то дорого. Теплая деталь, помогающая понять, что припоздавшая любовь Онегина к Татьяне — это и не вполне новое чувство, а пламя, вспыхнувшее от сохранившихся горячими прежних угольков, в свое время до огня не разгоревшихся.