Непонятый «Евгений Онегин»

«Пятая тетрадь» от отступлений на самом деле основательно очищена, более, чем остальные. Но тут необходимо сказать о возникшем пробеле нашего знания творческой истории романа. Пушкин сохранил онегинские черновики печатавшихся глав — кроме концовки черновика главы пятой и полностью черновика шестой главы (кроме дописанной позже концовки). Надо ли сомневаться, что там было (наверное, не мало) того, что оказалось «очищенным». В рукописи, конечно, не обошлось без рисунков на полях… Утрату отмеченных черновиков надо причислить к списку чувствительных невосполнимых потерь.

Объявленная сдержанность коснулась именно пятой главы. В последующих главах «отступлений» не меньше (разве что восьмая глава плотнее насыщена повествовательным материалом).

Тревожным и минорным настроениям поэт противопоставил упрямство. Свой принцип он обозначил в письме Плетневу (март 1826 года): «…держусь стоической пословицы: не радуйся нашед, не плачь потеряв». Поэт находил способы сохранять бодрость.

В пушкиноведении отмечалось, что, вынося «вступление» в концовку седьмой главы (предокончания романа!), Пушкин следует за Стерном, его романом «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена». Мне хочется обратить внимание на принципиальную разницу. У Стерна композиционный сдвиг — прием формальный, знак своеволия рассказчика, которым он хвастается. У Пушкина, при всех пародийных оттенках, прием содержателен, а в силу этого размещен на своем месте! Строфа вбирает в себя и то, что всерьез характерно для вступления. Переакцентировка повествования во второй половине романа под покровительство эпической музы очевидна. Благодарная муза дала поэту возможность не заморозить, а продвинуть ход романа.

Обновление значительно. Открытое время романа на значительном протяжении создавало фон действия, влияя на формирование стиля, но повороты сюжета определяла личная ориентация героя. Теперь открытое время, наращивая силу, становится смыслообразующим компонентом. Вот почему делается выбор эпической музы. И понадобилось новое вступление в концовке седьмой главы — для второй половины романа (по первому замыслу), или для последней трети (по «болдинскому» оглавлению), или, в ином композиционном построении, для завершения печатного текста. Эмоциональное напряжение героя остается значительным и значимым, но возрастает сюжетообразующая роль обстоятельств.

Об этом надо будет сказать особо, а пока заметим: выдвижение эпической музы на опорную роль художественно подкрепляется очередным композиционным кольцом — «сдвинутое» вступление в концовке седьмой главы прогнозируется в начале шестой главы: «Вперед, вперед, моя исторья!». (Это и реальное сюжетное начало главы «Поединок» в четвертой строфе; первые три строфы дописывают ставшие злосчастными «Именины»). «Моя история» сулит Большую историю концовки романа.

О жанровой разновидности «Евгения Онегина»

Поскольку «Евгений Онегин», при всех оговорках и уточнениях, все-таки роман, возникает еще один аспект изучения. Роман — форма чрезвычайно емкая, поэтому выделяется много жанровых разновидностей. Шире распространен взгляд, что «Онегин» кладет начало активному и плодотворному для русской литературы социально-психологическому роману, далеко продвинувшемуся в прозе. Но исследователям хочется чего-то новенького! С. А. Фомичев выдвигает такую гипотезу: «Евгений Онегин» был задуман как роман-путешествие — потому что «в роде Дон-Жуана…»[150]. Цитируемая пушкинская фраза — из первого сообщения о новой работе (из письма Вяземскому 4 ноября 1823 года, где дано и жанровое определение).