Необыкновенное обыкновенное чудо. О любви

– В общем, да. – Он замялся. – Я должен побыть один. Месяцев пять-шесть. Через полгода я вернусь. – Он говорил то, что казалось мне бредом высшей пробы. Если человек любит, он всеми силами пытается быть рядом с любимой, это же на уровне инстинктов!

– Будь честен, скажи, что просто разлюбил.

– Да нет же, нет. Но я должен выбрать. Я выбираю книгу.

Он объяснил, что если я поеду с ним, это будет для него равносильно Bücherverbrennung – сжиганию книг – так это называлось в Германии в 1933-м году. Я сожгу книги в его голове.

Такого я в своей жизни не слышала. Я – разрушение. Я – Геббельс, подносящий факел к его светлому лбу, гротесковый монстр, хохочущий над страшной картинкой, – я вижу ее до сих пор, как в угарном бреду: черное пятно расползается по пожелтевшей странице, пожирая буквы, плавится, сворачивается в кокон бумага, точно умерший капустный лист, вспыхивает оранжевыми брызгами титул, корчится рисунок-иллюстрация на обложке: пляшет в безумии пепельная марионетка.

…Я вспоминала и вспоминала все, что когда-то поклялась забыть. И возвращались ко мне почти утраченные эмоции, венцом которых был гнев. А гнев – чувство «невозвратное». Мой любимый променял меня на книгу. Может ли быть у женщины более сильная соперница? Я бы простила ему любовницу – так, во всяком случае мне казалось, но быть палачом его ненаписанных книг – обвинение, которое я не могла принять. Сейчас в моей жизни все правильно и гармонично, в этом есть своя скука, но стабильность и тишина – вот то, что в последние годы делает меня счастливой. Если бы не этот почти забытый гнев…

Я не захотела понять его и принять такую простую истину: ненаписанная книга важнее всего на свете.

Самолет тряхнуло. Зажглось табло, и сладкий голос стюардессы настоятельно попросил поднять спинки кресел и пристегнуть ремни. Зона турбулентности – штука не из приятных. Пассажиры суетно щелкнули застежками креплений. Еще полсекунды, и голова окунулась в вакуум…

…Никитина книга вышла через год. Это был абсолютный провал. Я купила ее в первый же день продаж в Доме Книги, закрылась в комнате и читала до утра. Я не узнавала ни его стиля, ни образа мыслей, будто писал кто-то другой – графоман и неудачник. Бесконечный поток сознания, банальные суждения, отсутствие каких-либо связей между началом, серединой и концом. Ты не стал вторым Джойсом, мой бедный друг! Сердце сжималось от жалости к нему. И к себе. Этот год я училась заново дышать, заново жить – без него. Да и не жила я – так, существовала подобно растению, разговаривала с ним, не боясь казаться сумасшедшей, зачем-то уехала в Москву.

Спустя месяц я перечитала роман вновь. Но нет, не открыла что-то новое, он показался мне еще хуже. И из-за этой книги он бросил меня? Из-за ЭТОЙ книги?

Я положила Никитин роман в эмалированный таз, зажгла спичку и долго смотрела, как она тлеет, как занимаются угольной каемкой, словно опухолью, новые, пахнущие типографией листы. Я Геббельс, сжигающий твою книгу, Никита Боев. Ты напророчил, я исполняю.

В тот самый момент, когда дергался в конвульсиях последний островок бумаги, раздался звонок в моем мобильном. Высветилось: «Никита». Я нажала на отбой и выключила телефон. В тот же день я поменяла номер. Запретила друзьям сообщать его, если будет спрашивать. Но он не спрашивал.

Я отвернулась к окну, чтобы Никита не подсмотрел ненароком на моем лице тех давних воспоминаний, и увидела, как уходит вниз крыло самолета. Лайнер качнуло, в салоне раздался визг. Шум винтов перекрывал грохот падающих с верхних полок вещей. Я ощутила привкус ваты во рту и тяжесть в глазницах. Мои побелевшие пальцы впились в подлокотник кресла.

– Не бойтесь, – спокойно сказал Никита и положил ладонь на мою кисть. – Это лишь воздушная яма.

…Он не пытался найти меня. Я сожгла его в своей голове, вычеркнула толстым спиртовым маркером, вытравила, как соусное пятно, убедила себя, что забыла. Моя жизнь разделилась на два неравных куска: «с ним» и «после него». Я ела, пила, танцевала аргентинское танго с другими мужчинами, выходила замуж… И в каждом мужчине неумолимо искала хотя бы одну его малую черточку. И ни разу за десять лет не спросила себя: а что было бы с ним, если бы мы не расстались? Какой роман он бы создал и писал бы вообще? И, может быть, в том, что не удалась его книга, в которую он вложил всего себя, есть отчасти и вина его одиночества?

…Стюардессы метались из головной части лайнера в хвост и обратно, пытаясь успокоить пассажиров. Безрезультатно. Начиналась паника. «Мы падаем!» – визжало несколько голосов, многие молились, надрывно ревел единственный в салоне ребенок. Самолет подкидывало и бросало в очередную яму. Бортпроводницы спотыкались в проходе, не в силах устоять на ногах. А мне все казалось, что этот грохот и паника – лишь мой собственный персональный гнев, который безжалостно ел мою голову все эти годы, и вот теперь вылез наружу, разбуженный воспоминаниями. Гнев на любимого человека, а с лайнером… с лайнером все в порядке.