Необыкновенное обыкновенное чудо. О любви

– Представляешь, как бы расстроилась мама? Она так хотела, чтобы я «пошел по стопам». – Он безнадежно махнул рукой и, шаркая как старик, побрел к двери.

– Лучше бы ты стал пожарным, сын, – тихо сказал Иван Сергеевич ему в спину.

Артем замер на мгновение, потом, не оглядываясь, вышел и аккуратно прикрыл за собой дверь.

* * *

– Что это ты сидишь тут один, загадочный, как лорд Байрон? – Мишка-Творожок просочился в комнату Ивана Сергеевича на манер кота – сначала впихивается нос, потом голова, следом вползает туловище. И вот уже кот целиком перед вами. – Все отделение гудит. Бабки наши раскололись на два лагеря. Одни шипят, как клубок рептилий. Этих, надо сказать, больше. Вторые рыдают от умиления и сюсюкают про великую любовь и судьбу. Рождаются легенды, как вспыхнула неземная страсть в одноместной платной палате и… Короче, схватил, прыжком на коня, и в закат! Ничего, если я зайду?

– Да уже зашел вроде! – засмеялся Иван. – Ну а мужики что?

– Не стану я тебе, Ваня, про мужиков рассказывать. Не ровен час, наладишься им морды бить. Соломонычу это не понравится. Одно скажу, Михалыч остался равнодушен. – Мишка-Творожок поелозил в кресле устраиваясь поудобнее. – Мимо меня сейчас Тема пробежал, весь красный и злой. Даже не заметил. Поцапались?

Иван Сергеевич неопределенно дернул плечом и отвернулся.

– Поцапались, – констатировал Мишка. – Зря ты так, сын же. Понятно, что переживает. Ты же квартиру продаешь, а он, верно, сам на нее рассчитывал…

– Переживет, – глухо буркнул Иван. – Пора своей головой жить. Нормальным мужиком становиться, черт возьми.

Они помолчали. Творожок сочувственно вздыхал, Иван смотрел в окно на низкое зимнее солнце. «А парка-то там не будет, – подумал вдруг Иван Сергеевич. – Как же я без него…»

– Ну, ничего, – преувеличенно бодро начал Мишка. – Слетаете на море, развеетесь. Новый год встретите, фруктов наедитесь. Ананасы там всякие, папайя… Наш серпентарий поутихнет. Потом вернетесь с Машкой, и будет все хорошо. Без тебя-то как? Кто же мне будет на полднике свои творожки отдавать?

Иван молчал, и Мишка замолчал тоже. Несколько долгих секунд они смотрели друг другу в глаза.

– Мы не вернемся, Миша, – тихо и твердо сказал Иван Сергеевич.

В дверь энергично постучали, и заглянула Маша. От приступа аллергии остались только припухшие веки и губы. Сама она сияла, как маленькое радостное солнышко.

– Вот вы где! А я вас ищу. Давайте чай пить? Мне презентовали замечательный чай.

Иван Сергеевич удивленно рассматривал темно-зеленую коробку в ее руках. Определенно, она была ему знакома. Лысый засранец подкатывал к его женщине с коробкой дорогущего чая, которую Иван ему же как-то и выдал из собственных запасов!

Иван наклонил голову к плечу и медленно перевел взгляд на приятеля. Тот округлил глаза, приподнял брови, плечи и развел руки. Весь вид его говорил – нет, ну а что?!

* * *

После Дубая лёту оставалось еще шесть часов. Подуставшая от дороги, волнения и впечатлений Маша пристроила голову на плечо Ивана Сергеевича. За иллюминатором под праздничным, словно лакированным, голубым небом простиралась бескрайняя снежно-облачная равнина. Казалось, самолет завис на месте, и мимо него вот-вот промчится, обгоняя, в санях Дед Мороз.

– Знаешь, мы ведь с тобой, как пальмовые елочки, – сказала вдруг тихо Маша. – Внутри пальма, а снаружи…

– Только в отличие от них, мы свободны. Будем кочевать вслед за солнцем. Сколько Бог даст, всё – наше. – Иван Сергеевич поцеловал ее в макушку и натянул повыше на Машины плечи сползающий красный плед «Эмирейтс».

Светлана Волкова Между гневом и землей

Кто умеет терять самых лучших, самых стоящих, самых главных в жизни мужчин – тот я.

Когда мы были вместе, меня не покидало неуловимое чувство скольжения. Как будто он рядом, и вот уже далеко, ускользает, исчезает из некоего «общего поля». Он здесь, и он не здесь. С тобой и отдельно от тебя. Он – такой близкий и родной, и ты можешь касаться его и вдыхать запах, но все равно он не твой, уплывает, исчезает, едва ты нащупаешь тросик, который, как тебе кажется, связывает вас.

…Я узнала его сразу. Он шел по салону самолета, стряхивая с одежды капли дождя, словно хлебные крошки, – прощальный подарок франкфуртской непогоды.

Сердце упало под свод стопы. Никита!

Он ступал по салону как-то осторожно, точно по болотной гати, полубоком, приноравливаясь к узкому проходу вдоль кресельных рядов и держа шуршащие пакеты впереди себя на согнутой руке. Я вжалась в кресло, принялась нарочито копаться в сумке – только бы он не узнал меня, только бы не встретиться взглядом! Но глаза отказывались повиноваться, ловили каждое его движение. Зацепившись полой пиджака за подлокотник кресла ряда за три от меня, он выронил сумку, споткнулся и, неуклюже хватаясь руками за воздух и срывая салфетки с кресельных подголовников, растянулся в проходе. Подбежавшая стюардесса помогла ему встать, он долго виновато благодарил ее, после принялся суетно запихивать свою поклажу на антресоль-«хлебницу».