Немного любви

Что-то остановило Элу от того, чтоб обнять — наверное, ребенок на руках. Ребенок напрягал, хотя эту свою травму она проработала, как считала, а вот поди ж ты. Или теперь, после вывалившейся из стены бабушкиной коробки со скелетами фантазмов, запечатленными в слове, и дальше на нее начнет сыпаться разное — из прошлого? Она и сама не знала, зачем взяла с собой записи и кольцо. Листочки — в машине в преградке, кольцо — в мешочке в кармане.

Пока от Альжбетиных лазней дошли от отеля «Термал», возвышающегося инородной нашлепкой на том берегу, Эла почти все уже рассказала: о свидании с маменькой и сестрой, о возвращении в Крумлов, о том, как снова обострилась дилемма Яна, и о прикосновении к чужой смерти — тоже. И о собственной боли от разрушения и старения. Умолчала о кладбище в Вишнове, о бумажках старой Малгожаты, не хотелось до такой степени светить безумием родни. Магда слушала, задавала вопросы, Матиаш сперва глазел по сторонам, потом, хороший мальчик, уснул.

Гранаты Турнов, механически отмечала Эла проплывающие мимо них вывески, косметика на минеральной воде. Надо бы прикупить — никакого омолаживающего действия, просто приятные кремы. Пустой город Карловы Вары, глупый. А каким еще быть курорту? И очень раздражало в гуляющей публике странное свечение, очень тонкое, которое глаз улавливал по контуру некоторых прохожих, похожее на гало-эффект от источников света вечером, какой был у нее в первые месяцы после лазерной коррекции близорукости. Если так, то странно, что это неудобство вернулось прямо сейчас среди бела дня. За рулем такая штука мешает до травмоопасности. Очнулась на словах Магды:

— В итоге запрос у тебя какой?

— Запрос?

В Дворжаковых садах одуряюще цвели последние в этом году багровые розы. И пахли, пахли именно так, как Эла любила, чистейшим розовым маслом.

— Запрос, да.

— Запрос у меня в том, что я не знаю, что делать со смертью. И никогда не знала. Я боялась ее до одури. И мне казалось, что тогда, подростком, думать об этом нет смысла, да и приводило оно меня к какому-то животному ужасу. Мне казалось, что время есть. Что подумаю после сорока — ну, я же вырасту, буду умная, все пойму про себя и про людей. Так вот, Магда, мне сорок пять, а я ничегошеньки не понимаю — ни про себя, ни про людей. А если понимаю что-то по них или про себя, мне становится тошно. И вот когда я буквально рукой ощутила смерть — рядом с собой — это ничуть не менее страшно, чем тогда, в юности… Теперь-то точно, она есть, она существует.

— Она существует, да.

Такой яркий осенний день в Дворжаковых садах среди слоняющейся праздной публики, малыш, сопящий в коляске.

— Но ты же понимаешь, что она существует для всех? И существовала еще до того, как ты ее, фигурально выражаясь, потрогала? Просто в твоем ощущении, в ощущении кинестетика, коснуться значит признать данность, существование, плотность. А так-то в мире ничего не изменилось, Геркулесовы столпы не обрушились. Ты по-прежнему живешь, дышишь, способна получать удовольствие… Тебя шибануло осознанием, но это естественно, и постепенно пройдет. Концентрируйся на том, что реальность-то неизменна.

Флешбеком вернулось не действие, но ощущение из минувшего сна, очень острое, снова давшее болезненную тяжесть в паху. Удовольствие, да.

— А еще запрос в том, Магда, что я не могу его простить. Десять лет прошло, и не могу. Не понимаю, как вы живете, которые могут, и завидую вам. Мне это не для него нужно, мне это нужно для себя — чтобы похоронить всю эту историю. И сплясать на могиле.

— Спляши, кто ж тебе не дает. Найди его в своем сердце, где он там прячется… что именно на самом деле ты не можешь ему простить… соверши гекатомбу, сожги, пепел развей и празднуй. Понимаешь, какая штука — кроме тебя это не совершит никто.

— Я и есть никто. Я сейчас и ощущаю себя действительно никем. Вне семейных привязанностей. Вне любви. Вне жизни вообще. Для меня любовь равна праву на существование, и если ее нет — нет меня. А та самая безусловная любовь закопана восемь лет назад в Вишнове.

— Это тяжко. Но, когда мы вырастаем, приходится учиться признавать свою слабость, брать себя на ручки и любить.

— Да не могу я любить себя. Уважать могу, хвалить могу, признавать свои достоинства могу. Любоваться собой тоже могу, да. Мне с собой может быть вполне хорошо и приятно. Но любить? Любовь — это чувство, направленное на нечто внешнее.

— Знаешь, я иногда очень хочу, чтоб это внешнее проявилось наконец и огребло от тебя в рыло. Может быть, тебя попустило бы тогда. Как же с тобой трудно. Ты слишком умная.

— Знаю, мне это все мужики говорят. Потому что им со мной трудно.

— Ну, не всем же им. Вот Иржи…

— Иржи, да…

— Но иногда ты выбираешь дебилов.

— Ты точно психолог, Магда?

— Я точно психолог, а ты выбираешь дебилов, неспособных оценить твою умопомрачительную, сложную красоту, твою тонкость. Но сложность в том, что ты умная, и ты тоже точно психолог.

— Я ускользаю, да?

— Да. Блокируешь возможность работы с тобой. Твой панцирь вскрыть почти невозможно. Боишься казаться уязвимой.

— Боюсь, конечно.