Некровиль

Снимки со смотровых платформ, отправленных к Тейяфаю, чтобы наблюдать за действиями анпринов. Чернота, испещренная звездами, ослепительная синяя кривая водного мира; фото было затемнено, чтобы не выгорел экран. Близкие обиталища выглядели как диски, остальные – как софиты в театре. Их расположение отражало влияние скорости и гравитации.

– И что я должен увидеть?

– Да ты приглядись, они же строят космический лифт! Я все гадал, как они достанут воду с поверхности Тейяфая. Просто, ха-ха! Возьмут и высосут! Какая-то машина на стационарной орбите переделывает астероид, который они притащили с собой; ее удерживают на месте с помощью одного из обиталищ.

– И астероид, и обиталище на стационарных орбитах, – сказал Серейен. – Им придется одновременно строить в двух направлениях, чтобы удерживать трос лифта натянутым.

Слова как будто сами выпрыгнули из его рта, и он сразу понял, что это правда.

– Наверное, какое-то наноуглеродное соединение, – сказал Кьятай, вглядываясь в экран, пытаясь высмотреть на расплывчатом изображении строительного астероида какой-нибудь выступ, выпуклость – какую-нибудь подсказку. – У троса невероятный предел прочности, но при этом он очень гибкий. Мы должны заполучить этот секрет; в сочетании с нашими нефтяными месторождениями он произведет технологическую революцию. Мы станем настоящим народом звездоплавателей. – Затем, как будто впервые сосредоточившись на госте по-настоящему, Кьятай отвернулся от экрана и уставился на фигуру в дверном проеме. – Ты… кто?

Два слова прозвучали тихо и жалобно.

– Серейен.

– А разговариваешь как Птей.

– Я был Птеем. Помню его.

Губы Кьятая как-то странно изогнулись – Серейен вспомнил, что это жевательное движение возникало у его друга в моменты несчастья и разочарования. На вечеринке в честь дня именования сестры, когда собралась вся кровная семья, и он заявил, будто знает наверняка, что у кого-то из жителей переулка Пьяного цыпленка праздник в тот же день, что и у малышки Сезимы. Кьятай без разрешения встрял в разговор взрослых, и за этим последовало долгое растерянное молчание. Потом смех. И еще один случай: когда Кьятай высчитал, как долго надо идти пешком, чтобы отшагать целый световой год, и учитель Дэу спросил у класса, понял ли кто-то хоть что-нибудь. На мгновение Серейену показалось, что его друг вот-вот заплачет. Это было бы ужасно – неприлично, унизительно. Затем он увидел на неубранной кровати сумку, из которой торчала скомканная ритуальная белая одежда.

– Кажется, Кьятай хочет сказать, что он покидает Дом многообразия, – проговорила пастырь Эшби тем голосом, который, как знал Серейен, используют взрослые, сообщая неприятные вещи. В воздухе повисло слово, которое Эшби не хотела говорить, Серейен и Пужей не смогли бы произнести, а Кьятай и не собирался этого делать.

Такие были в каждом городе, в каждом районе. В конце переулка Пьяного цыпленка жил Кентлей, в свои сорок с чем-то лет все еще с кровными родителями. Он никогда не был женат, хотя бывший Птей слышал, что некоторые женятся, и не только на себе подобных. На нормальных. Многообразных. Кентлей вызывал одновременно жалость и уважение; одинаково благословенные и проклятые, Одиночки получали озарения и дары в качестве компенсации за неспособность развернуться в Восемь Аспектов. Кентлей разбирался в кожных недугах, бородавках и болезнях птиц. Птея послали к нему за амулетом против висячей бородавки на подбородке. Она исчезла за неделю. Уже тогда Птей задавался вопросом, случилось ли это из-за сверхъестественных способностей или из-за суеверного страха перед чужаком в конце причала.

Кьятай. Одиночка. Такое же абсурдное словосочетание, как «зеленое солнце» или «светлая зима». Этого никогда не должно было случиться. Предполагалось, что воды Марциального бассейна разобьют их на множество блестящих осколков, и будут другие жизни, другие друзья, даже другие жены и мужья, но все равно сохранятся те Аспекты, которые не забудут, как они пытались рисовать птиц и рыб на светящейся полосе Среднезимной галактики, висящей в небе неделями, или математически просчитать поведение серебристиков, которые в разгар Большого лета скапливались в лагуне стаями, похожие на россыпи блестящих иголок, держались вместе и порознь, существовали раздельно и двигались как один. «Кипящий дождь». «Летний лед». «Утро без рассвета». «Друг, у которого всегда будет одна личность». Невозможности. Кьятай не мог оказаться выродком. Темное слово, мерзкое слово – оно висело на Кьятае, как брезент в пятнах нефти.

Одиночка закрыл сумку и закинул на спину.

– Приду в гости, когда вернешься.

– Да. Ладно. Будет здорово. – Слова, желания и фразы так и ринулись к нему, и все же конец случился так быстро, так внезапно, что Серейен мог лишь потупиться, чтобы не видеть, как Кьятай уходит. Пужей расплакалась. Высокий и темнокожий пастырь Кьятая, рожденный летом, обнял Одиночку и повел его к выходу.

– Эй, – спохватился Кьятай на площадке винтовой лестницы. – А ты когда-нибудь спрашивал себя, зачем они здесь? Я про анпринов.