Некрополь

так же. До сих пор я не понимал их.

Говоря это, он смеялся и смотрел мне в глаза смеющимися, плутовскими глазами:

знал, что я не поверю ему, да и не хотел, чтоб я верил. Я тоже улыбнулся, и мы разошлись.

В тот же вечер он сказал кому-то, повысив голос, чтобы я слышал:

— Вот мы сегодня с В. Ф. говорили об авгурах... Ни о каких авгурах мы не

говорили.).

В зале, сбоку, стоял рояль. По стенам — венские стулья. Висели две - три

почерневших картины в золотых рамках. Зала служила также столовой. Посредине ее, на

раздвижном столе, покрытом клетчатой скатертью, появлялась миска; в комнате пахло

щами. Яков Кузьмич выходил из своей полутемной спальни с заветным графинчиком

коньяку. Дрожащей рукой держа рюмку над тарелкой, проливал коньяк во щи. Глубоко

подцепляя капусту ложкой, мешал в тарелке. Бормотал виновато:

— Не беда, все вместе будет.

И выпивал, чокнувшись с зятем, Б. В. Калюжным, ныне тоже покойным.

Валерий Яковлевич не часто являлся на родительской половине. Была у него в том

же дом своя квартира, где жил он с женою, Иоанной Матвеевной и со свояченицей,

Брониславой Матвеевной Рунт, одно время состоявшей секретарем "Весов" и

"Скорпиона". Обстановка квартиры приближалась к стилю "модерн". Небольшой кабинет

Брюсова был заставлен книжными полками. Чрезвычайно внимательный к посетителям,

Брюсов, сам не куривший в ту пору, держал на письменном столе спички. Впрочем, в

предупреждение рассеянности гостей, металлическая спичечница была привязана на

веревочке. На стенах в кабинете и в столовой висели картины Шестеркина, одного из

первых русских декадентов, а также рисунки Фидуса, Брунеллески, Феофилактова и др. В

живописи Валерий Яковлевич разбирался не важно, однако имел пристрастия. Всем

прочим художникам Возрождения почему-то предпочитал он Чиму да Конельяно.

Некогда в этой квартире происходили знаменитые среды, на которых творились

судьбы если не всероссийского, то во всяком случае московского модернизма. В ранней

юности я знал о них понаслышке, но не смел и мечтать о проникновении в такое

святилище. Лишь осенью 1904 г., новоиспеченным студентом, получил я от Брюсова

письменное приглашение. Снимая пальто в передней, я услышал голос хозяина:

— Очень вероятно, что на каждый вопрос есть не один, а несколько истинных

ответов, может быть — восемь. Утверждая одну истину, мы опрометчиво игнорируем еще

целых семь.

Мысль эта очень взволновала одного из гостей, красивого, голубоглазого студента

с пушистыми светлыми волосами. Когда я входил в кабинет, студент летучей, танцующею

походкой носился по комнате и говорил, охваченный радостным возбуждением, переходя

с густого баса к тончайшему альту, то почти приседая, то подымаясь на цыпочки (2). Это

был Андрей Белый. Я увидел его впервые в тот вечер. Другой гость, тоже студент,

плотный, румяный брюнет, сидел в кресле, положив ногу на ногу. Он оказался С. М.

Соловьевым. Больше гостей не было: "среды" клонились уже к упадку.

В столовой, за чаем, Белый читал (точнее будет сказать — пел) свои стихи,

впоследствии в измененной редакции вошедшие в "Пепел":

"За мною грохочущий город", "Арестанты", "Попрошайка". Было что-то

необыкновенно обаятельное в его тогдашней манере чтения и во всем его облике. После

Белого С. М. Соловьев прочитал полученное от Блока стихотворение "Жду я смерти близ

денницы". Брюсов строго осудил последнюю строчку. Потом он сам прочитал два новых

стихотворения: "Адам и Ева" и "Орфей — Эвридике". Потом С. М. Соловьев прочитал

свои стихи. Брюсов тщательно разбирал то, что ему читали. Разбор его был чисто

формальный. Смысла стихов он отнюдь не касался и даже как бы подчеркивал, что

смотрит на них, как на ученические упражнения, не более. Это учительское отношение к

таким самостоятельным поэтам, какими уже в ту пору были Белый и Блок, меня удивило и

покоробило. Однако, сколько я мог заметить, оно сохранилось у Брюсова навсегда.

Беседа за чаем продолжалась. Разбирать стихи самого Брюсова, как я заметил, было

не принято. Они должны были приниматься, как заповеди. Наконец, произошло то, чего я

опасался: Брюсов предложил и мне прочитать "мое". Я в ужасе отказался.

В девятисотых годах Брюсов был лидером модернистов. Как поэта, многие ставили

его ниже Бальмонта, Сологуба, Блока. Но Бальмонт, Сологуб, Блок были гораздо менее

литераторами, чем Брюсов. К тому же, никого из них не заботил так остро вопрос о

занимаемом месте в литературе. Брюсову же хотелось создать "движение" и стать во главе

его. Поэтому создание "фаланги" и предводительство ею, тяжесть борьбы с

противниками, организационная и тактическая работа — все это ложилось

преимущественно на Брюсова. Он основал "Скорпион" и "Весы" и самодержавно в них