Некрополь

Наступил день отъезда — 9 ноября. Я отправился на Александровский вокзал. Нина

сидела уже в купэ, рядом с Брюсовым. На полу стояла откупоренная бутылка коньяку (это

был, можно сказать, ,,национальный" напиток московского символизма). Пили прямо из

горлышка, плача и обнимаясь. Хлебнул и я, прослезившись. Это было похоже на проводы

новобранцев. Нина и Брюсов знали, что расстаются навеки. Бутылку допили. Поезд

тронулся. Мы с Брюсовым вышли из вокзала, сели в сани и молча доехали вместе до

Страстного монастыря.

Это было часов в пять. В тот день мать Брюсова справляла свои именины. Года за

полтора до этого знаменитый дом на Цветном бульваре был продан, и Валерий Яковлевич

снял более комфортабельную квартиру на Первой Мещанской, 32 (он в ней и скончался).

Мать же, Матрена Александровна, с некоторыми другими членами семьи, переехала на

Пречистенку, к церкви Успенья на Могильцах. Вечером, после проводов Нины, —

отправился я поздравлять.

Я пришел часов в 10. Все были в сборе. Именинница играла в преферанс с

Валерием Яковлевичем, с его женой и с Евгенией Яковлевной.

Домашний, уютный, добродушнейший Валерий Яковлевич, только что, между

вокзалом и именинами, постригшийся, слегка пахнущий вежеталем, озаренный мягким

блеском свечей, — сказал мне, с улыбкой заглядывая в глаза:

— Вот, при каких различных обстоятельствах мы нынче встречаемся!

Я молчал. Тогда Брюсов, стремительно развернув карты веером и как бы говоря:

"А, вы не понимаете шуток?" — резко спросил:

— А вы бы что стали делать на моем месте, Владислав Фелицианович?

Вопрос как будто бы относился к картам, но он имел и иносказательное значение.

Я заглянул в карты Брюсова и сказал:

— По моему, надо вам играть простые бубны.

И помолчав, прибавил:

— И благодарить Бога, если это вам сойдет с рук.

— Ну, а я сыграю семь треф.

И сыграл.

***

Я на своем веку много играл в карты, много видал игроков, и случайных, и

профессиональных. Думаю, что за картами люди познаются очень хорошо; во всяком

случае, не хуже, чем по почерку. Дело вовсе не в денежной стороне. Самая манера вести

игру, даже сдавать, брать карты со стола, весь стиль игры — все это искушенному взгляду

говорит очень многое о партнере. Должен лишь указать, что понятия "хороший партнер" и

"хороший человек" вовсе не совпадают полностью: напротив того, кое в чем друг другу

противоречат, и некоторые черты хорошего человека невыносимы за картами; с другой

стороны, наблюдая отличнейшего партнера, иной раз думаешь, что в жизни от него

надобно держаться подальше.

В азартные игры Брюсов играл очень — как бы сказать? — не то, чтобы робко, но

тупо, бедно, — обнаруживая отсутствие фантазии, неумение угадывать, нечуткость к тому

иррациональному элементу, которым игрок в азартные игры должен научиться управлять,

чтобы повелевать ему, как маг умеет повелевать духам. Перед духами игры Брюсов

пасовал. Ее мистика была ему недоступна, как всякая мистика. В его игре не было

вдохновения. Он всегда проигрывал и сердился, — не за проигрыш денег, а именно за то,

что ходил, как в лесу, там, где другие что-то умели видеть. Счастливым игрокам он

завидовал тою же завистью, с какой некогда позавидовал поклонникам Прекрасной Дамы:

Они Ее видят! Они Ее слышат!

А он не слышал, не видел.

За то в игры "коммерческие", в преферанс, в винт, он играл превосходно, — смело,

находчиво, оригинально. В стихии рассчета он умел быть вдохновенным. Процесс

вычисления доставлял ему удовольствие. В шестнадцатом году он мне признавался, что

иногда "ради развлечения" решает алгебраические и тригонометрические задачи по

старому гимназическому задачнику. Он любил таблицу логарифмов. Он произнес целое

"похвальное слово" той главе в учебнике алгебры, где говорится о перестановках и

сочетаниях.

В поэзии он любил те же "перестановки и сочетания". С замечательным упорством

и трудолюбием он работал годами над книгой, которая не была — да и вряд ли могла быть

закончена: он хотел дать ряд стихотворных подделок, стилизаций, содержащих образчики

"поэзии всех времен и народов"! В книге должно было быть несколько тысяч

стихотворений. Он хотел несколько тысяч раз задушить себя на алтаре возлюбленной

Литературы — во имя "исчерпания всех возможностей", из благоговения перед

перестановками и сочетаниями.

Написав для книги "Все напевы" (построенной по тому же плану) цикл

стихотворений о разных способах самоубийства, он старательно расспрашивал знакомых,

не известны ли им еще какие - нибудь способы, "упущенные" в его каталоге.

По системе того же "исчерпания возможностей" написал он ужасную книгу:

"Опыты" — собрание бездушных образчиков всех метров и строф. Не замечая своей

ритмической нищеты, он гордился внешним, метрическим богатством.