Некрополь

к нам и спросил, в чем дело. Вместо ответа Белый изо всех сил принялся дубасить в дверь

своею дубинкой. Нам отперли. Белый стоял посреди передней, еле дыша и обливаясь

потом.

***

Военный коммунизм пережил он, как и все мы, в лишениях и болезнях. Ютился в

квартире знакомых, топя печурку своими рукописями, голодая и стоя в очередях. Чтобы

прокормить себя с матерью, уже больною и старою, мерил Москву из конца в конец,

читал лекции в Пролеткульте и в разных еще местах, целыми днями просиживал в

Румянцовском музее, где замерзали чернила, исполняя бессмысленный заказ

Театрального отдела (что-то о театрах в эпоху французской революций), исписывая

вороха бумаги, которые, наконец, где - то и потерял. В то же время он вел занятия в

Антропософском обществе, писал "Записки чудака", книгу по философии культуры, книгу

о Льве Толстом и другое.

С конца 1920 г. я жил в Петербурге. Весной 1921 г. переселился туда и он, там

писателям было вольготнее. Ему дали комнату в гостинице на улице Гоголя, почти против

бывшего ресторана "Вена", где, почти четырнадцать лет тому назад мы обедали с Ниной

Петровской. Он сторонился от поэтического Петербурга, подолгу гостя в Царском Селе , у

Иванова - Разумника. Возобновились наши свидания и прогулки — теперь уж по

петербургским набережными В белые ночи, в неизъяснимо прекрасном Петербурге тех

дней, ходили мы на тихое поклонение Медному Всаднику. Однажды я водил Белого к

тому дому, где умер Пушкин.

Как - то раз вбежал он ко мне веселый и светлый, каким я давно уже его не видал.

Принес поэму "Первое свидание" — лучшее из всего, что написано им в стихах. Я был

первым слушателем поэмы — да простится мне это горделивое воспоминание. Да

простится мне и другое: в те самые дни написал он и первую свою статью обо мне — для

пятого выпуска "Записок Мечтателей". То был последний выпуск, проредактированный

еще Блоком, но вышедший уже после смерти Блока.

Он давно мечтал выехать заграницу. Говорил, что хочется отдохнуть, но были у

него и другие причины, о которых он мне тогда не сообщал и о которых я только

догадывался. Большевики не выпускали его. Он нервничал до того, что пришлось

обратиться к врачу. Он подумывал о побеге — из этого тоже ничего не вышло да и не

могло выйти: он сам всему Петербургу разболтал "по секрету", что собрался бежать. Его

стали спрашивать: скоро ли вы бежите? Из этого он, разумеется, заключил, что

чрезвычайка за ним следит, и разумеется — доходил до приступов дикого страха.

Наконец, после смерти Блока и расстрела Гумилева, большевики смутились и дали ему

заграничный паспорт.

Еще в начале 1919 года он получил уведомление о том, что отныне порываются

личные узы меж ним и некоторыми дорогими ему обитателями Дорнаха.

Этого удара он ожидал, но ему хотелось все - таки объясниться, кое - что выяснить

в отношениях. Потому - то и рвался заграницу.

Вторая цель поездки, тоже связанная с Дорнахом, была важнее. Надо иметь в виду,

что значение и вес антропософского движения Белый чудовищно преувеличивал. Ему

казалось, что от антропософов вообще и от Рудольфа Штейнера в особенности что - то в

мире зависит. Вот он и ехал сказать братьям - антропософам и их руководителю, ,,на

плече, которого некогда возлежал", о тяжких духовных родах, переживаемых Россией, о

страданиях многомиллионного народа. Открыть им глаза на Россию почитал он своею

миссией, а себя — послом от России к антропософии (так он выражался). Самая эта

миссия, повторяю, может показаться делом нестоющим. Но Белый смотрел иначе, а нам

важна психология Белого.

Что же случилось? По личному поводу с ним не только не захотели объясняться, но

и выказали к нему презрение в форме публичной, вызывающей и оскорбительной

нестерпимо. Что касается "посольства", дело обернулось еще хуже. Оказалось, что ни д-р

Штейнер, ни его окружение просто не намерены заниматься такими преходящими и

мелкими вещами, как Россия. Может быть, у Штейнера были и другие причины: он мог

ожидать (и оказался бы в этом прав), что Белый отнюдь не ставит знака равенства между

Россией и большевиками; меж тем, дело как раз шло к рапалльскому договору... Как бы то

ни было, миссию Белого Дорнах решил игнорировать, и сам Штейнер явно уклонялся от

свидания (чему, опять же, могли быть не только политические причины). Наконец, в

каком - то собрании, в Берлине, Белый увидел Штейнера. Подлетел — и услышал

подчеркнуто - обывательский вопрос, заданный отечески - снисходительным тоном :

— Na, wie geht's?

Белый понял, что говорить не о чем, и ответил с презрительным бешенством :

— Schwierigkeiten mit dem Wohnungsamt!

Может быть, с того дня он и запил.

Он жил в Цоссене, под Берлином, недалеко от кладбища, в доме какого-то

гробовщика (5). Мы встретились летом 1922 г., когда я приехал из России. Теперь он был