Некрасов

Теперь вернемся к рассказу о последних днях пребывания Некрасова за границей. В середине июня 1857 года он вместе с Тургеневым и Авдотьей Яковлевной вернулся из Лондона в Париж и стал собираться на родину. Вскоре они выехали в обратный путь. Тургенев провожал их до Берлина — он задумал лечиться в Германии. Из Берлина он отправился в город Зинциг, на левом берегу Рейна, недалеко от Бонна, где начал пить какие-то целебные воды.

В письмах друзьям из Зивцига Иван Сергеевич делился впечатлениями и как бы подводил итоги наблюдений над своими недавними спутниками — Анненкову он писал, что Некрасов «очень несчастный человек», потому что «все еще влюблен». И, неодобрительно отзываясь о Панаевой, уверял, что она «непременно сведет его с ума» (27 июня 1857 года).

Более подробно (и уже по секрету!) Тургенев высказал свои впечатления в другом письме — к Марии Николаевне Толстой (сестре писателя), своей соседке по имению. Он сообщил ей, что Некрасов «уехал с г-жею Панаевой, к которой он до сих пор привязан — и которая мучит его самым отличным манером…». Она, показалось Тургеневу, «владеет им, как своим крепостным человеком. И хоть бы он был ослеплен на ее счет! А то — нет. Но ведь — известное дело: это все тайна… Тут никто ничего не разберет, а кто попался — отдувайся, да еще, чего доброго, не Кряхти» (4 июля 1857 года).

В последних словах явный намек на неустроенность собственной личной жизни. В этом смысле Тургенев не раз сравнивал себя с Некрасовым; однажды он писал ему: «…скверное наше положение (во многом, как ты знаешь, сходное), но должно крепиться…» (8 апреля 1858 года). Так и здесь: упомянув о чужой сердечной неразберихе, он тотчас же подумал о своей…

А в общем-то, Тургенев был, вероятно, прав: ведь речь зашла о такой мудреной области человеческих отношений, в которой не только потомкам, но, как видно, и современникам трудно было разобраться, ибо — «это все тайна…». «Тут никто ничего не разберет» — к такому выводу пришел писатель, близко наблюдавший запутанные отношения двух людей. А ведь он был одним из великих сердцеведов русской литературы.

Так завершилась первая поездка Некрасова за границу, продолжавшаяся около года.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I «В СТОЛИЦАХ ШУМ…»

Отрадное и вместе с тем горькое чувство охватило Некрасова, когда он ступил на родную землю. Контраст после долгого пребывания на Западе был слишком разителен. Вот как он сам определил в одном из писем первые свои впечатления: «Серо, серо! глупо, дико, глухо — и почти безнадежно! И все-таки я должен сознаться, что сердце у меня билось как-то особенно при виде «родных полей» и русского мужика…» (27 июля 1857 года).

Родные поля и нивы сразу ожили в первых же его стихах, написанных по возвращении:

Все рожь кругом, как степь живая,
Ни замков, ни морей, ни гор…
Спасибо, сторона родная,
За твой врачующий простор!

Так была начата первая лирическая глава поэмы «Тишина» (средняя же ее часть, посвященная павшему Севастополю и народу-герою, была написана еще в Риме). В этой первой главе поэт дал волю своему патриотическому чувству, обострившемуся в отдалении. «Я написал длинные стихи, исполненные любви (не шутя) к родине», — сообщил он Толстому (29 августа 1857 года).

Он воспел и «ровный шум лесов сосновых», и русскую пыльную дорогу, и храм божий на горе, пробудивший в нем «детски чистое чувство веры». Да, в этих стихах, рисующих «храм печали», можно уловить оттенок религиозного настроения, столь редкого у Некрасова. Но еще явственней здесь угадывается символика народного горя, как бы воплощенная в самом облике «убогого храма» с его «скудным алтарем»: сюда приходит молиться простой народ, здесь господствует «бог угнетенных, бог скорбящих».

Лирические строки первой главы, покоряющие своей эмоциональной выразительностью, вызвали похвалу Л. Толстого. Аполлон Григорьев, толкуя поэзию Некрасова в «почвенническом» духе, почти целиком процитировал (в статье 1862 года) первую главу «Тишины» как образец высокой художественности, присущей некрасовской музе, и тут же пошутил: «Поэт! поэт! Что же вы морочите-то нас и «неуклюжим стихом», и «догоранием любви»?[59]

В этой же первой главе содержатся мысли о России, которые могли сложиться только после возвращения из дальних стран:

Как ни тепло чужое море,
Как ни красна чужая даль,
Не ей поправить наше горе,
Размыкать русскую печаль!

Классически просто здесь выражена душевная боль русского поэта, — ее не заглушат заморские красоты, ибо это боль за свою страну, за ее вековую тишину и печаль. О том же, в сущности, написано в это время и еще одно стихотворение, в котором также преломились первые впечатления от встречи с родиной. Посылая это стихотворение Тургеневу в Париж, Некрасов писал (27 июля 1857 года): «Вот тебе стихи, которые я сложил вскоре по приезде: