Чтобы стала ясна диалектика подобных компромиссов природы, должно было изжить себя метафизическое мировоззрение. Гельмгольц полагал, что Господь Бог проявил себя плохим оптиком, устроив человеческий глаз недостаточно совершенным в отдельных функциях. Однако по
Этой метафорой не зря озаглавлен роман о красоте "...красота, - подытоживает Ефремов, - это правильная линия в единстве и борьбе противоположностей, та самая середина между двумя сторонами всякого явления, всякой вещи, которую видели еще древние греки и называли аристон - наилучшим, считая синонимом этого слова меру" (метрон) (3 I, с.65). Чувство меры во всем, воспитываемое искусством, Ефремов вообще считает основой культуры. В новое время диалектический материализм естествознания позволил обосновать меру и дать ее точную характеристику как гармонического разрешения, казалось бы, губительных противоречий. "Единственно совершенную возможность" Ефремов называет второй (после анатомической целесообразности) и главной ступенью красоты.
Писатель демонстрирует эту грань прекрасного на примере различного понимания женской красоты. В романе "Лезвие бритвы" оппоненты доктора Гирина доказывают, будто в современном искусстве "образ женщины, чистый и светлый, должен быть лишен подчеркнутых особенностей ее пола", избавлен от "ненужной силы эроса": "Зачем это в век машин?" (т.3 I, с.63). По их мнению, женщина в новой жизни якобы "будет похожей на мужчину, тонкой, стройной, как юноша, чтобы быть повсюду товарищем и спутником мужчины" (т.3 I. с.61). Женский идеал - в виде юноши, да еще непременно ведомого мужчиной... Между тем у женщины, считает Ефремов, есть
В истории человечества, напоминает он, повторялись периоды, когда здоровый идеал красоты временно отодвигался болезненным. "В Европе в средние века художники, впервые изображавшие обнаженное тело, писали женщин-рахитичек" (т.3 I, с. 109). Их модели, запертые в феодальных городах, лишены были солнца и физического труда. Искусство XX века (Ефремов называет имена Мюнха, Матисса, Пикассо, Ван-Донгена) отчасти возвращается к средневековому канону удлиненного тела хрупкого склада, с небольшим запасом жизненных сил. "Безусловно, появление множества женщин городского, нетренированного облика, не делавших никогда долгой и трудной физической работы (это не значит изнуряющей, напоминает Ефремов), должно оказать влияние на вкусы нашего времени. Разве их можно назвать неправильными для настоящего момента? Однако они будут
О том же писал еще Чернышевский, ссылаясь на стихийно верный эстетический идеал фольклора: "...в народных песнях не найдется ни одного признака красоты, который не был бы признаком цветущего здоровья и равновесия сил в организме, всегдашнего следствия жизни в довольстве при постоянной и нешуточной, но не чрезмерной работе (что и Ефремов особо выделяет как источник физической красоты, -
С такой точки зрения нет ничего ошибочней выводить идеал будущего (!) человека из нынешней моды и субъективных суждений о якобы равных возможностях мужчины и женщины. Оппоненты доктора Гирина объясняют свой канон "целомудренными" рассуждениями, будто женский облик в искусстве нисколько не теряет, если неприличные места прикрыты лифчиком и трусиками (т.3 I, с.61). Нам думается, подобные мотивы - пережиток ущербной морали, побуждавшей, например, первохристианских фанатиков калечить богов и титанов на фризах Пергамского алтаря. "Помните, - говорит в своей лекции Гирин, - если вы, глядя на красоту нагой женщины, видите прежде всего "неприличные места" и их надо от вас закрыть, вы еще не человек в этом отношении" (т.3 I, с.61).