Некоторые не попадут в ад

Мою машину обогнали тридцать машин, шедших следом. Вся очередь, которую я объехал слева. Специально ещё раз посмотрел, как их досматривают: ну, мягко говоря, не совсем так, как меня, да.

Пошёл спросить, где тот чин, что со мной разговаривал. Мне: он сменился, ждите на месте.

Ну что, может, мне ещё года три ждать на новом месте? Начну с бойцами переписываться. Араб будет хорошие письма писать, Граф добрые, Кубань — любимые молитвы, переписанные детским почерком. Тайсон, наверное, писать не умеет, Злой, думаю, тоже. Зато Шаман писал без единой ошибки и замечательно точно излагал — он дал бы фору многим нынешним беллетристам.

Такие меня мысли навестили в те минуты.

Три года просижу, вернусь — война всё на том же месте, ничего не поменялось; наш батальон сменил сорок пятую по счёту позицию — старые бойцы уже могут водить пешие маршруты по всему Донбассу; разве что, «трёхсотых» теперь у нас целая рота. И, пожалуй, отделение, а то и два «двухсотых»: отдельный угол на донецком кладбище, есть где посидеть-подумать по возвращении на тему того, что тюрьма — не худшее место на земле.

Наконец, ко мне подошёл человек: тоже в гражданке, но незнакомый.

— Позвоните Захарченко, объясните ситуацию, попросите помочь.

Тьфу. Стыд какой.

Я никогда его ни о чём не просил.

У меня не было никаких залётов за эти годы. И тут — такая фигня нелепая.

Минут десять я думал.

Ко мне опять подошли: позвонили?

— Ладно, — говорю, — сейчас.

Набрал личке Главы: доложите, что у меня такая-то ситуация. Задали пару вопросов, ок, доложим.

Через пять минут перезвонил: доложили? Ответили: да, он в курсе.

Выкурил ещё пятнадцать сигарет, остался совсем без курева, сидел плевался, злился и тосковал.

Наконец, явились трое в форме: «Вы магазин случайно не на земле нашли?»

Я помолчал секунд пятнадцать, пожевал мысленную травинку. Дошло.

— Да. Проехал донецкую таможню — вижу, на травке валяется. Хотел вам сдать. А вы вон что. Целое расследование затеяли. А я просто побоялся — дети подберут. Хотел, как лучше.

Они:

— Мы так и подумали. Спасибо за бдительность. Давайте оформим изъятие. Сейчас понятых позовём.

Оформили: в магазине было семь патронов.

Я его сдал, всё по закону. Четыре года покупал, а тут сдал, наконец.

Ко мне снова подошёл какой-то неизвестный, без формы, без знаков отличия, человек, даже встал как-то, чтоб я его не видел. Я повернулся к нему, он тоже принял в сторону, легчайшим движением, как на крылах.

— Мы думаем, вам действительно подкинули магазин. Сделали это неглупые люди. У них, видимо, есть свои кадры в подчиняющемся вам батальоне. Уголовная статья начинается с восьми патронов. У вас семь. Вам подали знак, чтоб вы вели себя аккуратней. Я бы на вашем месте выехал из республики. Вы своё дело сделали. Нечем вам тут больше заниматься. Лучше уезжайте.

Я понимающе кивнул, даже не пытаясь посмотреть на него.

Он развернулся и пошёл. Почему-то не в сторону отдельного здания с отдельным помещением, куда меня заводили, — я думал, он оттуда явился, — а в противоположную, на выход из погранзаставы, где вечно торчали жадные ростовские таксисты.

Проходившего мимо погранца с сержантскими погонами мягко поймал за рукав:

— Слышь, а это кто?

Он был недоволен моим поведением, но оглянулся в указанную сторону, посмотрел:

— Не знаю. Первый раз вижу.

Мне показалось, что совершенно искренне ответил.

Сел в машину, подумал: догоню — подвезу.

Главное, лицо не перепутать. Вроде, брюнет. Вроде, худощавый. Рубашка в крапинку, белые пуговички. На ногах… что на ногах? Кеды какие-то, что ли.

Тот пропал, конечно.

И ещё неизвестно, кто кого хотел подвезти — я его, или наоборот.

* * *

В Москве зашёл к старику Эду, чтоб посоветоваться о встрече с императором.

Старик Эд мог дать дельные советы. А мог не дать. По настроению.

Со стариком Эдом было непросто.

Вождь радикальной лево-правой партии, воспитавшей многих из нас — явившихся потом из северной стороны в донецкую степь, — он обладал замечательным и вспыльчивым характером.

Кроме прочего, я его любил.

Такой уже, застарелой любовью, наподобие явившейся в юности жестокой, но нужной болезни, которая поначалу казалась достоинством, затем тяготила, а потом заставила вырасти в то, чем я стал, мы стали.

За свою долгую жизнь он был пять раз женат, всякий раз на ярких женщинах (раньше это было предметом гордости — теперь же любой дебил может пять раз жениться на сногсшибательных девках), сидел в тюрьме за попытку создать кусок России на севере Казахстана (в сущности, теперь мы занимались на востоке Украины тем же самым), коротко посещал пять или шесть военных конфликтов — скорей как наблюдатель, но в Сербии повоевал несколько недель в пару заездов (я всю его сербскую эпопею, чуть, в стиле старика Эда, мифологизированную, неплохо знал, потому что многократно пьянствовал с теми сербами, что были с ним рядом).

Я вообще знал и помнил его жизнь едва ли не лучше, чем он сам: я читал все его книги и помнил его стихи, бессчётное их количество.

С книгами у старика Эда были забавные отношения.

Он ненавидел литературу.