Некоторые не попадут в ад

Будет всё то же самое, из месяца в месяц. Перестрелки, травмы, похороны, закупки оружия и б/к, перепалки, новые инвалиды, бомбёжки, похороны, и ещё тысяч пятнадцать сигарет и литров семьсот коньяка. Однажды вернусь домой — у меня усатые сыновья, дочери беременные и каждая далеко не первым ребёнком. Внуки ползают.

Араб слушал, молчал. Ему некуда было уезжать. А то бы он тоже уехал.

Зашёл Томич: Араб нашептал ему, что я уезжаю по делам, а возвращаться не очень хочу.

Томич один из нас в Россию не хотел совсем: у него больше ничего не было там. В России он был никто, а здесь стал комбат.

Томич попросил:

— Только не увольняйся. Без тебя нас свои же сожрут — все те, кто не могут простить тебе дружбу с Батей.

— Скажу, что уволюсь. Объявлю на людях. Проверю, что будет. А сам уйду в отпуск. На месяц-полтора. Потом явлюсь обратно. Объявлю, что пошутил.

Договорились на этом.

(До сих пор я в армии ДНР должен числиться: могу приехать за своей зарплатой, напишу объяснительную, почему отсутствовал многие месяцы: «…задумался о сущем, был раздавлен осознанным».)

В последнюю ночь ворочался; открыл окно, сел в кресло, выкурил три сигареты, опять лёг, еле заснул.

Сон приснился: режиссируют почему-то сразу Эмир и Никита Сергеич, оба с усами, оба жестикулируют, а я посередине — кого-то играю, но кого — не знаю, и не стыжусь этого. Хлопаю глазами, перетаптываюсь, делаю лицо.

И Батя тут же. Батя улыбается. Батя улыбается светлей всех.

Потом все куда-то разом делись, погасли операторские огни, случилось естественное затемнение, а я оказался (верней, остался — потому что там всё и происходило) на вокзале.

В руках у меня — книга записанных в рай. Она без названия, но, как во сне бывает, я откуда-то знаю, что это такое.

Ищу там себя, тороплюсь, вожу пальцем по бумаге.

Длиннейший перечень фамилий на нужную мне букву — стада мелким шрифтом набранных людей: ФИО — полужирным, а дальше какие-то дурацкие сокращения, ни одного слова целиком. А меня нет. Может, опечатались?

Волнами подступает сильнейшее волнение, руки начинают дрожать.

Побежал с этой книжкой к окошечку — к билетной кассе — пытаюсь засунуть книгу: вот взгляните, там ошибка, я отсутствую.

— И что? — спрашивает женщина за стеклом.

— Если меня там нет, то где я? Сами посудите! — И всё пытаюсь книжку засунуть. — Да что же у вас такое окошко маленькое! Давайте я к стеклу книгу прижму! — раскрываю на нужной букве (у меня какая-то сумка в руке, и ещё паспорт вроде бы, и водительские права, и корочки советника, и удостоверение заместителя командира батальона спецназа, всё мешает, неудобно, что-то валится на пол, под ноги, но неважно, сейчас книга важнее всего). — Вот, видите? — говорю. — Нет меня на этой странице! Смотрите, — перелистываю; чёрт, так неудобно листать, опять прижимаю книгу к стеклу, сам прилипаю лбом сверху, — видите? Читайте, читайте! Меня там тоже нет!

— И что? — спрашивает женщина за стеклом.

— Вы же должны разыскать. Иначе как я поеду? Меня даже не посадят на поезд. Быть может, я прошёл под псевдонимом? Или есть какая-то отдельная книга, где, не знаю, по званиям, должностям люди собраны. Должна быть такая книга, правильно?

— Такой книги нет. Проходите. Видите, очередь. У людей тоже вопросы.

— Что значит «Проходите!», что значит «вопросы»? А это не вопрос? Хотите, я другие страницы покажу? Как не хотите, вот, смотрите. Чёрт, неудобно же, говорю, листать и вам показывать. Может, вам плохо видно из-за стекла? Давайте я вам по листку буду отрывать и засовывать.

Выдираю с хрустом листок с перечнем на свою букву — бумага тонкая, сэкономили; могли бы, в конце концов, на плотной бумаге такую книгу отпечатать, с портретами; а то вдруг полные однофамильцы, таких, между прочим, полно, — и туда ей, в окошко, листок, вдвое сложив, просовываю.

Она пытается помешать мне, выпихивает листок обратно, — я с этой стороны тоже мешаю ей, — одновременно ловко (приноровился!) обрываю следующий листок, — и туда же, ей, как в почтовый ящик, и ещё одну оборванную страницу следом.

Неопрятные бумаги слетают ей на стол.

— Тут ещё тысяча страниц, — весело ору, — а меня нет!

Она аккуратно собирает листки со стола и кидает в невидимую мне урну.

— Тогда я всех разорву — пусть здесь валяются, под ногами! — пугаю её я, и начинаю рвать листки, мять и разбрасывать.

— У нас ещё одна такая же книга есть, — говорит она бесстрастно.

— Ты сама-то там пропечатана, наверное? — кричу. — На какую букву? На «б»? На «с»? А то я гляжу, ты такая спокойная. Какая у тебя фамилия, быстро говори.

И здесь вдруг вижу, что на её бейджике — ничего нет. Белое полотно. А с кем я тогда разговариваю?..

* * *

Донецкую таможню проехал, как обычно, без проблем: по левой, выделенной для чиновников и вояк в больших офицерских званиях, полосе.

(Люди в длинной автомобильной очереди стояли справа — иной раз по пять, шесть, семь часов, — а едва начиналось обострение, очередь увеличивалась вдвое, а то и втрое, занимали уже с ночи. Дети, старики — ох…

Пешком было переходить куда выгодней; но если людям надо верхом?