Некоторые не попадут в ад

— Как только вступлю в должность — а это случится уже завтра утром, — введу диктатуру, легализую пиратство, браконьерство на территории соседних стран и дуэли, вплоть до артиллерийских. По поводу дуэлей: если товарищ в опасности, допускается размещение дружеского снайпера в кустах. Женщин в течение суток соберём и выселим за пределы республики: жить будем по принципу Запорожской Сечи. Донецкие рестораны официально переименую в полевые кухни армии ДНР. На второй день объявим войну всем странам на букву… на букву-у-у… Ладно, вместе, с утра, решим на какую букву. Ничего не забыл?

* * *

— Премьер донецкий, и прочая, и прочая, вставай, вставай, тебя ждут великие дела! — ласково попросил сам себя утром.

Надо бы Злому сказать, чтоб так меня будил.

С утра и до полудня, проходя мимо зеркала, я по-прежнему видел себя в парадном мундире, — и хмыкал над собой вслух.

Лёг спать без пяти минут главой республики, и проснулся в том же качестве: тоже опыт. «Как-то я правил страной, но всё проспал».

Уже в первом часу позвонил Сашка Казак: Захар, всё вроде бы отменяется; в любом случае, на сегодня эту идею отложим; впрочем, кто знает, может, погода переменится — однако весь вчерашний вечер и всю ночь Батя отстаивал свою независимость, и Ташкента заодно, и не просто потому, что на Ташкента слишком многое было завязано, — а из принципа; и, кажется, отстоял.

(…или утром на него, как в последний раз, посмотрели внимательно, пожали руку — а то даже и обнялись с ним, — но по возвращении в Москву донецкие гости сообщили — если было кому сообщать: «Глухо…»

Так могло быть?)

Я укатил на Сосновку: выбирать между очередной рыбалкой, верней, присмотром за чужой рыбалкой, и работой со 120-го.

Выбрал последнее.

Отработали, съехали с места, чтоб не выловить ответку; сидели в Сосновке, под разлапистым деревом, на скамеечке, пили чай из ужасно горячих кружек, покуривали, посматривали на небо: может, и сюда прилетит?

Раздался иной шум: подъезжающего на высоких скоростях транспорта.

По дороге, мимо нас, прогромыхали четыре красивые незнакомые машины. Чья-то большая незнакомая башка с неудовольствием на меня посмотрела с задних сидений; я подмигнул башке.

Подождали: может, вернутся?

Нет.

Ещё кружку чаю — и уехал в Донецк.

Араб вечером рассказывает по телефону: «Ну да, явилась через час проверка, эти самые, на четырёх машинах; спрашивали, кто стрелял, — а откуда мы знаем, кто стрелял».

«Ты не стрелял?» — интересуется Араб в трубке.

«Вот ты скажешь тоже, — говорю. — Приходи лучше коньяк пить, что-то мне тошно на душе, даже коньяка не хочу, хочу только, чтоб его не было в моём доме больше».

Ладно, говорит, помогу.

В ту ночь у нас на передке загорелся центральный блиндаж: надёжный, крепкий, стольких людей спас. Горел всю ночь. Заодно с той стороны обстреливали, чтоб наши ничего не тушили, а тихо грелись у костерка.

Да и чем тушить: из котелков? Водопровода нет, пожарных не вызовешь, вода — родник — за пятьсот метров, не набегаешься.

Блиндаж выгорел.

Утром я в Сосновку вернулся: бойцы говорят, попали из чего-то такого особенного — подожгли.

Из чего? — спрашиваю. Никто не знает.

В обед наш батальон полковым приказом сняли с передка. Ротировали нежданно, негаданно, одним звонком, — да и то не мне, и даже не комбату, а начальнику штаба, Арабу.

Тот взбеленился, заорал: «А чего вы мне звоните? Я что, комбат? Звоните комбату! Хотите, Захару передам трубку — с ним поговорите!»

Но с той стороны трубку тут же положили.

Решили с Томичом: упираться не станем, съедем и отсюда.

Хотя каждый новый передок — это ж такая работа: столько денег в него вкладывается, труда; в каждый новый кусок земли вживаешься, врастаешь, корни пускаешь там.

И тут: съезжайте.

Ну, ладно.

Зашла другая рота с нашего полка.

Через час уже звонят, опять Арабу: «А чего у вас блиндаж сгорел?»

Он: «Здесь вообще-то война, такое случается».

Там: «А чего вы сдали нам позиции в таком виде?»

Он: «Ну так вы оставьте нам ещё на недельку их — сдадим с блиндажом».

Те: «Нет, спасибо».

Он: «Ну, как хотите».

Зашедшая рота начала разбирать чёрные брёвна выгоревшего блиндажа — бойцы с лопатами вылезли на бровку окопа, давай лопатить, — в итоге два двухсотых за одну минуту: снайпер.

Мы полтора месяца там проторчали: семь раненых, четверо тяжело, восьмой вот, даже не раненый — умер прямо в располаге, как его засчитывать?

С чего только не били по нам — достаточно всего одного попадания, чтоб двух, трёх, пятерых, как это называлось в Донецке, размотать, — и ничего, отвертелись: дисциплина, порядок, и, конечно, Господь присмотрел — даровал то, что именуется везеньем, а это — вполне себе чудеса.

А тут — вот так.

Подмывает сказать: на всё воля Божья, — но такое стоит говорить, только когда тебе самому голову отстрелят. Сидишь такой, смотришь на мир сквозь дыру во лбу: обозрение стало — до горизонта видно, — и говоришь: на всё воля Божья. И мозги свои с цветка у твоего колена, щелбаном — щ-щёлк!

Неделю бойцы помыкались на располаге; отмылись хоть.

На вторую вызывает Саша Казак: «Заезжай в условленное место»: в фойе всё той же центральной гостиницы.