Некоторые не попадут в ад

Больше я его не видел. Ничего о нём не знаю. Он не пиарится.

Но мне — мне было проще тогда; за мной стояло что-то большее, чем я сам, — комментарии пресс-секретаря императора, дружба с отцами республики, какие-то зримые и незримые силовые линии; не знаю, говорили ли обо мне что-то за глаза, — но в глаза все улыбались; а если кому-то пришло бы в голову не улыбнуться — я бы подрезал этого человека на жизненном повороте, и поморгал бы задними габаритами, уезжая вперёд: извини, не помню как зовут тебя, но мне надо быстрее…

Томичу в этом смысле приходилось трудней.

Если б не было меня — он жил бы себе и жил, как обычный комбат, среди многих других комбатов, которые жили как жили.

Но он оказался командиром «батальона Захара» (что само по себе было странноватым: командир — он, а батальон — «мой») — и на этот батальон, сколько журналистов ни гоняй, были направлены надоедливые софиты, а всякое наше батальонное видео тут же отправлялось на экспертизу к независимым ни от чего, кроме собственной шизофрении, экспертам: «…что это за окопы? что это за блиндажи!», — тут поневоле завоешь.

У Томича, догадываюсь, был лёгкий невроз — неотвязчивая форма усталости от того, что он должен постоянно что-то доказывать. Остальные — командовали своими батальонами, а он командовал и дополнительно что-то доказывал сразу всем наблюдающим.

За месяцы и годы на Донбассе я видел даже не сосчитаю сколько комбатов. Среди них были сбежавшие на час-другой из детской книжки про героев — пока их не убили, загнав обратно под обложку: небывалые, красивые, покоряющие, — короче, не чета нам с Томичом; были хваткие, крепкие, рабочие командиры — мы могли с ними, если так уместно говорить, «конкурировать»; были, наконец, и те, кто вообще гасился где-то по тылам, их я тоже знал, — но медалей и орденов они иной раз имели как половина генсека Брежнева, — вопрос только в том, что никому до них не было дела.

Линия фронта большая, тыл вообще необъятный — кто там за кем уследит.

Зато слишком многим было дело до того, что происходит у Томича. Он тащил мою известность на себе, как колодку: да, в наш бат везли больше «гуманитарки» — снаряги, сухарей, снадобий, — чем кому бы то ни было, да, к нам всегда была очередь из желающих послужить у нас — в то время, как в половине подразделений в штатке были дыры величиной с кулак на листе А4. Но иной раз, я Томича понимаю, ему хотелось сказать: да пошли вы все нахер! — пусть очередь в бат иссякнет, пусть подарков не подвезут, — только б желание его осадить, подсидеть, спихнуть у некоторых да поиссякло.

Мне проще было не обращать внимания на эту суету — прыгнул в «круизёр», уехал, и вот уже сижу с Батей: никто не подступится, только облизываются, и запоминают на потом, — а Томич оставался с этим наедине; на нём была вся полевая работа: грязная и повседневная, с отягощающими обстоятельствами.

На Донбассе я обнаружил, что военная среда — в некоторых (отдельных, но настойчивых) случаях — обладает, помимо всех тех удивительных черт, о которых не раз говорил и скажу потом, типично женскими чертами; ну, по крайней мере, теми, что традиционно навешивают на женщин: много сплетен, склочничества, пересудов, зависти, откровенного вранья.

Томич хотел всего этого бежать, хотел любого дела. Он каждое утро просил, чтоб я устроил батальону самый опасный участок фронта. И куда б наш батальон ни загоняли, Томич тут же искал возможности врасти в землю: узнать всё и обо всём, разработать планы на все предполагаемые случаи, а также на все случаи исключительные.

Томич работал куда больше меня.

Я гордился Томичом.

Ему было сложно.

* * *

За многие месяцы Пантёха надоела уже; а с другой стороны, как пришла пора её оставлять — дрогнуло сердце.

Эх, Пантёха, дачный наш посёлок, вишни мои черешни.

Помню, как заехали туда, и местный поселковый распорядитель показал мне домик, в который можно заселиться. Коробчонка, пихни плечом — упадёт, зато в два фанерных этажа.

«Хозяин — из бандитов, — шепнули нам. — В Киеве. С инсультом в больнице лежит. Больше не вернётся, наверное».

Так себе бандит, конечно, судя по домику, — но нам много и не надо было.

Испытал тогда новые эмоции.

Я не о том, что мне было странно забраться в чужое жильё и жить там. Батя пообещал нам танковый прорыв, — в случае прорыва от этого посёлка щепки на щепке не осталось бы, — никакие раскаяния совести меня не мучили, и больше не спрашивайте об этом.

Ощущение было — сродни детскому мультфильму, где убежавший из дома пацанчик, собака, кот, ещё какая-то живность приехали в деревню и заняли пустующий дом.

Граф, походя, чуть ли не пальцами, сорвал замок на сарае. Там было всё нам необходимое: лопаты, топоры, молотки, гвозди, гвоздодёры, рубанок, даже плёнки рулон.

Личка вырыла во дворе укрытие, заложила досками, парой бревён, накрыли плёнкой, сверху уложили мешками с песком: получилось что надо.