Некоторые не попадут в ад

Полетели косяком звонки в Донецкое министерство обороны. А там тоже не знают, кто я такой: полистали документы, — да, служит пятый месяц замполит в одном из батальонов, — а в чём дело-то? Кто где накосячил? Почему такой шум?

Три дня российские чиновники высшего уровня уворачивались от журналистов и от вопросов про некоего Захара, вдруг очутившегося на Донбассе с пистолетом на боку.

Прямо скажу: я сам не в курсе, и, более того, мне этого никто не говорил, но втайне догадываюсь, что ситуацию разрешил пресс-секретарь императора, зашедший к нему на третий день скандала с распечаткой самых шумных мировых новостей, и отдельно спросивший по поводу меня.

Император прочитал новость и пожал плечами: поехал и поехал, его дело.

— И всё?

— А что ещё?

— Да нет, ничего.

— Ну так давайте, что там у нас следующее: как Османская империя себя чувствует, что Персия, Абиссиния, не провалился ли в тартарары Старый Свет, не утянул ли Новый Свет за собой.

Пресс-секретарь вышел на люди и сообщил с улыбкой: вы спрашивали про этого парня на Донбассе — наша позиция такая: поехал и поехал, его дело.

В тот же день все ответственные люди в министерских рангах выдохнули, и на весь мир дали комментарии: поехал и поехал, его дело.

Мне Казак говорит, почему-то шёпотом: «Захар, в другой раз надо как-то подготовиться к таким событиям, — ты видишь, что творится!» Я отвечаю: «Саша, милый, а что будет в другой раз? В другой раз могут быть только мои похороны!» «Тьфу!» — сказал Саша и рассмеялся.

Вечером Захарченко дал свой комментарий: сказал, что батальон создан не мной, а Донецкой народной республикой в рамках пополнения личного состава народной армии; Донбасс давно ценит мою работу и знает меня только с лучшей стороны.

Батя и сам был озадачен. Он догадывался, что я чем-то известен за пределами Донецка, — но не знал, что до такой степени. Меня это устраивало: значит, он ценил меня не за какие-то прежние заслуги — а тем, каким увидел и узнал здесь.

Сам я месяц никаких интервью не давал, всё дожидался, когда это завершится, — но никак не завершалось.

Особенно дикой мне казалась убеждённость комментаторов (в ста случаях из ста — глубоко гражданских людей), что батальон возник — после репортажа о батальоне. Ведь если в медиа ничего об этом не было — значит, ничего этого и не было; явление происходит в момент щелчка фотоаппарата: щёлк — и целый батальон стоит на передовой, даже на двух передовых; щёлк — и все одеты, обуты, накормлены и вооружены.

И майор идёт по снегу с утомлённым лицом. Майор — это я.

Менять номер телефона я не собирался; я просто его вырубал; но, время от времени включая, тут же получал звонок, где вкрадчивый голос девушки, мастерицы переговоров с такого-то телеканала, предлагал мне: «Захар, а давайте наши корреспонденты с вами поживут? Они не станут вам мешать, просто снимут ваш день, неделю, месяц».

Отвечал со стоном: в Донецке много других батальонов — поживите с ними; не надо со мной, я привык жить один, у меня плохой характер, к тому же я много курю.

Полгода я не подпускал к себе ни одного журналиста.

Однако новости сами клубились надо мною: кто-то меня проклинал, кто-то развенчивал, кто-то бился в падучей; иностранные издательства отказывались издавать мои книжки, написанные до войны, — причём даже те издательства, что никогда не издавали меня; отдельные суверенные страны запрещали мне въезд на их территорию — хотя я никогда там не был, и даже не собирался; забавнее всего было со страной нашего несчастного неприятеля, где вдруг заметили, что мои старые романы лидируют у них в списках продаж; не знаю уж, как там справились с проблемой, но как-то справились, наверное.

Прежде у меня были ровные отношения с местными командирами; половину из них я знал.

Теперь многое приобрело странный привкус.

Как-то сидели у Трампа, он обмывал свой орден; меня усадили рядом с одним усатым комбатом, мы нормально говорили, — но с какого-то момента, после одиннадцатой, к примеру, рюмки, он посчитал мне нужным сообщить: «…а я не пиарюсь».

Забыл, к чему он это сказал. Скорей всего, ни к чему.

Я посмотрел на него и смолчал. До этой минуты мы хорошо общались, чего переспрашивать у него всякие глупости.

Ещё пять рюмок он залил в себя и говорит: «…а я не пиарюсь».

Я говорю: «Братан, а ты попиарься, кто тебе не велит?»

Он: «Мне этого не надо».

Я: «Если не надо, зачем ты об этом говоришь?»

Он стал смотреть на меня. Я выловил мокрою метёлку петрушки с большого блюда и начал жевать, глядя на него.

Наконец он ответил: «Я не о тебе».

Я, вытащив петрушку изо рта и держа стебелёк вертикально: «А про кого?»

Он продолжил смотреть на меня.

Я говорю: «Что ты смотришь? Вообрази на миг, что ты решил стать известным. Расскажи мне, как ты это будешь делать? Кто приедет тебя спрашивать о том, что ты думаешь? У тебя есть какая-то важная мысль, которую ты хочешь рассказать миру? Скажи эту мысль мне, я проверю её на вес».

И он — умный оказался, спасибо ему, — нисколько не обиделся.

Выдохнул, и: «Никто не приедет, — сказал неожиданно. — Мысли никакой нет. Ты прав».

На тот вечер мы подружились.