Некоторые любопытные приключения и сны

«Как! сказал я, разве вы были во Франции?» Он отвечал мне, что никогда там не бывал, но что, по склонности своей, весьма желал бы побывать там. Я очень уговаривал его к тому и, чтобы убедить его, сказал ему, что нет в свете Государства, где бы было больше вежливости; что особливо иностранцы приняты там весьма хорошо; что, словом, путь сей ничего, кроме одного удовольствия, принести ему не может. «Нет, нет, возразил он мне, я не решусь на это, и весьма бы глуп был, когда бы положился на таковые лестные для себя надежды. Я человек ученый, а потому уверен, что меня там не оставили бы в покое; сего уже очень довольно, чтобы мне никогда о сем и не думать. Сколько я ни старался разуверить его, говоря, что он ошибается, что, конечно, кто-нибудь насказал ему столь много худого о моем отечестве; что, напротив, Франция есть рассадник ученых людей, и что Король, которого я имею счастье быть подданным, сам весьма любит их; чему доказательством служит то, что хотя я, по званию своему, не из числа ученых, однако ж Его Величество отправил меня, на своем иждивении, путешествовать по сим странам, с тем намерением, дабы открыть то, что еще неизвестно и что послужило бы к усовершенствованию наук, как наприм. травы, кои могут быть полезны в врачебной науке — древние памятники, кои могут пояснить события древности, а тем соделать Историю достовернее и полнее — наконец, земли, коих обозрение может исправить географические карты. Одним словом, сколько я ни доказывал ему, даже примерами, любовь, каковую имеют во Франции к наукам и к ученым, он все их приписывал действию климата; и если соглашался на сказанное мною, то соглашался, казалось, по одной только вежливости. Он, однакож, был весьма доволен, слыша от меня таковые лестные о Франции отзывы, и даже примолвил, что, может быть, он когда-нибудь и предпримет путь сей. — По окончании разговора, Дервиши повели нас в дом свой, который находился у подошвы горы, неподалеку от Еурнонс-Баши. Там мы напились у них кофею; и потом я простился с ними, обещав опять прийти к ним.

10-го Числа Узбекский Дервиш сам также посетил меня. Я принял его сколько можно лучше; и как он казался мне любопытным ученым человеком, то показал ему купленные мною рукописи, о которых отозвался он, что они подлинно редки и писаны хорошими сочинителями. К похвале сего Дервиша я должен сказать, что это был человек, которого даже наружность имела действительно что-то необыкновенное. Он сообщил мне некоторые превосходные открытия по врачебной науке и обещался со временем сообщить оных еще более. «Но наперед надобно, сказал он, чтобы вы к тому несколько приготовили себя; и я надеюсь, что некогда вы будете в состоянии воспользоваться тем светом, каковым могу я обогатить смысл ваш».

Посмотрев на него, нельзя было сказать ему более 30 лет; но, по его словам, он жил уже более века, и сему можно было еще охотнее верить тогда, как он рассказывал о своих многих и долговременных путешествиях.

Он говорил мне, что их числом 7-мь друзей, и что все они таким образом странствуют по целому миру, с намерением еще более усовершенствовать себя; что, расставаясь, они условливаются между собою съехаться опять вместе чрез 25 лет в каком-нибудь городке и что прибывшие наперед должны всегда поджидать прочих. Это заставило меня предположить, что на сей раз местом съезда для сих 7-ми ученых мужей, конечно, избран был город Брусса; ибо их собралось уже туда четверо, и они были между собою так дружны, что никак нельзя было подумать, будто нечаянный случай собрал их вместе, а что, напротив, они собрались по долговременному друг с другом знакомству.

Говоря с умным человеком, находишь всегда случай говорить о разных любопытных предметах; таким образом и наш разговор напеременно относился то к Религии, то к Натуре. Наконец речь нечувствительно зашла о Химии, Алхимии и Кабале. Я при сем сказал ему, что последние две науки, особливо же познание так называемого Философского камня, почитаются большею частью людей за науки, совершенно мечтательные.

«Это не должно удивлять вас, отвечал он. Вообще ничему нельзя дивиться в сей жизни, и истинно мудрый слушает все, ничем не соблазняясь. Но если он столько кроток, что оказывает снисхождение к невежественной толпе, то неужели он должен унижать и собственный свой разум, потому что другие не могут понимать того, что он видит? Неужели он должен подвергать себя суждению слепой черни, потому что она не в состоянии сносить свет, который не может ослеплять глаза истинно мудрого? Кто говорит об истинно мудром, продолжал он, тот разумеет такого человека, который один имеешь право мудрствовать. Таковый не имеет никакой привязанности к миру; он без малейшего беспокойства видит, как все пред ним умирает и все оживает. Таковый может доставить себе богатейшие сокровища, нежели какие имеют у себя самые сильные в мире Государи; но он все ногами попирает. Сие-то великодушное ко всему презрение подставляет его, даже в самой бедности, превыше всех житейских случаев.