Неизвестный Кафка

232. Если ты все время несешься вперед, и плещешься в прохладном воздухе, распластав руки, как плавники, и видишь все, над чем проплываешь, лишь мельком, в полусне спешки, то когда-нибудь ты угодишь под поезд, и он тебя переедет. Если же ты остаешься на одном месте, силой взгляда заставляя корни разрастаться вглубь и вширь, ничто не может тебя отодвинуть (дело тут даже не в корнях, а только в силе твоего целеустремленного взгляда); и тогда ты увидишь и неподвластную переменам темную даль, из которой ничего не может появиться, но когда-то появляется как раз тот поезд; он накатывается, он становится все больше и в тот момент, когда он на тебя наезжает, он заполняет собой весь мир — и ты исчезаешь в нем, как ребенок в подушках какого-нибудь туристского поезда, мчащегося сквозь бурю и ночь.

233. Никакой образ вы не должны себе…

234. Вечером в тесной комнатке сидела за чаем маленькая компания. Вокруг летала птица, ворон; он выщипывал у девушек волоски и лазил клювом в чашки. Собравшиеся не обращали на него внимания, пели и смеялись, и он обнаглел…

235. Обременительность. «Позанимайся с детьми», — сказали мне. Маленькая комната была переполнена.

Некоторых так прижали к стене, что это выглядело угрожающе; они, конечно, защищались и отпихивали остальных, так что вся масса находилась в непрерывном движении. Лишь несколько детей постарше, которые возвышались над остальными и которым нечего было опасаться, спокойно стояли у задней стены и смотрели на меня поверх голов.

236. Загонщики собрались вместе, это были сильные, но гибкие господа, они назывались загонщиками, однако в руках у них были розги; они стояли у задней стены зала торжеств и в промежутках между зеркалами. Я вошел вместе с моей невестой, это была свадьба. Из узких дверей напротив нас выходили родственники; они вывинчивались оттуда: полные женщины, а слева от них, пониже ростом, — мужчины в застегнутых доверху парадных мундирах, укорачивавших шаги. Некоторые родственники, увидев мою невесту, от удивления всплескивали руками, но пока еще было тихо.

237. Во время одной воскресной прогулки я отошел от города дальше, чем, вообще говоря, собирался. И поскольку я зашел уже так далеко, меня потянуло еще дальше. На одном пригорке стоял старый, весь изогнутый, но не очень высокий дуб. Он как-то напомнил мне о том, что все-таки пора, наконец, возвращаться. Уже довольно заметно вечерело. Я остановился перед ним, погладил его жесткую кору и прочел несколько нацарапанных на ней имен. Я читал их, не отдавая себе в этом отчета, это было словно какое-то детское упрямство, которое, раз уж я не собирался теперь идти дальше, по крайней мере удерживало меня здесь, чтобы не позволить мне пойти назад. Иногда подпадаешь под влияние таких сил; его легко сбросить, ведь это всего лишь что-то вроде ласковой шутки друга, но было воскресенье и спешить было некуда, а я уже утомился и поэтому поддавался всякому влиянию. Тут до меня дошло, что одно из этих имен — Йозеф, и я вспомнил своего школьного друга, которого так звали. В моих воспоминаниях он был маленьким мальчиком, наверное, самым маленьким в классе, мы с ним несколько лет просидели за одной партой. Он казался уродливым даже нам, хотя мы тогда более склонны были считать красотой силу и ловкость, а у него было и то и другое, — тем не менее он казался нам страшным уродом.

238. Мы выбежали на улицу. Перед домом стоял какой-то попрошайка с гармошкой. Его одежда — что-то наподобие мантии — была внизу так разлохмачена, словно материю с самого начала не отрезали от рулона, а грубо, с силой оторвали. И этому как-то соответствовало замешательство в лице попрошайки; казалось, его разбудили от глубокого сна, и он, несмотря на все старания, не мог прийти в себя. Он словно бы все время снова засыпал, а его все время заново будили.

Мы, дети, не осмеливались с ним заговорить и попросить, как других нищих музыкантов, спеть песенку. К тому же он все время обегал нас глазами, словно, хоть и замечал наше присутствие, но не мог так ясно осознать его, как хотел.

Итак, мы ждали, когда придет отец. Он был сзади, в мастерской, и на то, чтобы прошагать длинный коридор, ему понадобилось некоторое время.

— Кто ты? — громко и строго спросил он, неприветливо выглянув из ближайшей комнаты; возможно, он был недоволен нашим поведением по отношению к этому попрошайке, но мы ведь ничего не сделали и, во всяком случае, ничего еще не испортили.

Мы, насколько это было возможно, стали еще тише. Было вообще совершенно тихо, только шелестела липа перед домом.

— Я пришел из Италии, — сказал попрошайка, но так, как будто не отвечал, а признавал какую-то вину.

Казалось, он узнал в нашем отце своего господина. Он прижимал гармошку к груди, словно она должна была его защитить…

239. Он прижимал нижнюю губу к верхним зубам, смотрел перед собой и не шевелился.