Неизвестный Кафка

Он явственно кивнул. В тот же миг я уже был на ногах, столик покачнулся, кофейная чашка скатилась с него и разбилась; я еще раз спросил:

— Отвечай, можешь взять меня с собой?

Подняв голову, он ответил долгим, протяжным «да».

— Причаливай! — крикнул я. — Я готов.

— Я принесу твой чемодан? — спросил подошедший хозяин.

— Нет, — сказал я, меня захлестнуло отвращение, я посмотрел на хозяина так, словно он оскорбил меня. — Никакого моего чемодана ты не принесешь….

199. — Почему вы еще не внедрили механизированное производство? — спросил я.

— Работа слишком тонкая для этого, — ответил надзиратель.

Он сидел за маленьким столиком в углу большого деревянного строения, напоминавшего амбар; из темноты вверху спускался провод, резко светившая лампочка висела совсем низко над столом, так, что надзиратель почти задевал ее головой. На столе лежали платежные ведомости, и надзиратель их обсчитывал.

— Я, может быть, вам мешаю? — спросил я.

— Нет, — рассеянно сказал надзиратель, — но у меня тут еще есть работа, как видите.

— Для чего же тогда меня вызвали? — спросил я. — И что мне тут делать, в этом лесу?

— Поменьше вопросов, — сказал надзиратель, почти не слушая, но затем он все же заметил, что это невежливо, поднял на меня глаза, засмеялся и сказал: — Это, видите ли, у нас такое употребительное выражение. Нас здесь завалили вопросами. Но работать и одновременно отвечать на вопросы невозможно. Тот, у кого есть глаза, не должен спрашивать. Кстати, если вы интересуетесь техникой, вам здесь хватит развлечений. Гораций! — крикнул он затем в темноту помещения, из которой доносился только визг одной или двух пил.

Из темноты вышел — с несколько недовольным, как мне показалось, видом — какой-то молодой человек.

— Этот господин, — сказал надзиратель и ткнул пером в мою сторону, — остается у нас ночевать. Он желает утром осмотреть производство. Дашь ему поесть и потом отведешь на ночлег. Ты меня понял?

Гораций кивнул; он, очевидно, был несколько тугоух, но, во всяком случае, он наклонил голову к надзирателю.

200. — Никогда тебе не достать воды из глубин этого колодца.

— Что это за вода? Что это за колодец?

— А кто это спрашивает?

Молчание.

— Что это за молчание?

201.

Меня влекли прошедшие времена,
меня влекло настоящее,
меня влекло будущее,
и со всем этим я умираю в сторожевой будке
у обочины дороги,
в настоящем гробу, с давних пор
являющемся собственностью государства.
Я потратил мою жизнь,
сдерживая себя, чтобы не разбить ее.

202. Я потратил свою жизнь на то, чтобы защититься от желания ее окончить.

203. Ты должен пробить головой стену. Пробить ее нетрудно, ведь она из тонкой бумаги. Но трудно не обмануться тем, что на этой бумаге чрезвычайно обманчиво изображено, как ты пробиваешь стену. У тебя появляется соблазн сказать: «Не пробиваю ли я ее постоянно?»

204. Я борюсь, и никто этого не знает; нельзя исключить, что кое-кто догадывается об этом, но знать — никто не знает. Я исполняю все мои повседневные обязанности; мне можно поставить в упрек некоторую рассеянность, но не большую. Естественно, борется всякий, но я — больше, чем другие; большинство ведь борется как во сне, когда, не просыпаясь, двигают рукой, чтобы прогнать какое-то видение, а я выхожу вперед и борюсь, продуманно, старательнейшим образом используя все мои силы. Но зачем я выхожу вперед из, вообще говоря, шумной, но в этом отношении пугающе тихой толпы? Зачем привлекаю к себе внимание? Зачем числюсь теперь в первом списке врага? Не знаю. Жить иначе казалось мне не стоящим того, чтобы жить. Военная история называет людей такого типа «прирожденными воинами». И, однако, это не так: я не надеюсь на победу и меня не радует борьба как таковая, — она радует меня лишь постольку, поскольку это единственное, чем следует заниматься. Правда, в этом качестве она дает мне больше радости, чем я в действительности способен пережить, и больше, чем я способен раздарить; быть может, меня погубит не борьба, а эта радость.