Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

Генерал поднял глаза на своих сотрудников, особенно задержался взглядом на лице полковника Дайниченко и продолжал:

– Господа, эту победу нашей агентурной сети, героически работающей в неимоверно сложных условиях большевистского террора, мы должны отметить, как стоицизм и подвиг! Итак, – генерал обернулся к карте России, – давайте поглядим, где нам удобнее встретить нашего друга Ивана Ильича Савостьянова и его подопечного, цыганского иудея венгерской национальности.

Генерал Дрыжанский взял указку и повел ею по карте России: от Москвы – к Туле и дальше, на юго-запад.

– За Тулой практически кончается так называемый большевистский монолит и начинаемся мы. Видимо, где-то возле Мценска они сядут на заправку. Именно там, – повторил генерал, быстро просчитал это свое предложение на логарифмической линейке, – бензина у них на двести верст, крейсерская скорость бешеная – сто верст в час. Да, не будь у штурвала Савостьянова аппарат с такой бешеной скоростью, никто и никогда не догнал бы. Итак, сверим часы… Видимо, что-то к трем – трем сорока их надо будет встречать. И поручается это Анатолию Ивановичу, – сказал генерал полковнику Дайниченко, – как человеку, знакомому с Савостьяновым. Причем, конечно, перехватить их следует здесь: что ни говорите, а дальше, верст на двести, – зона красного партизанского влияния, а там – Махно, зеленые, эт цетэра, эт цетэра… Следует исключить всякого рода случайности и не переносить встречу еще на шестьсот верст к нам в тыл, – генерал указал по карте, где это могло статься, – а решить это здесь, по-семейному, как говаривал Михаил Евграфыч Салтыков-Щедрин.

А когда все вышли, генерал жестом остановил Дайниченко и сказал:

– И работать нам надо будет с венгерским наркомом аккуратно: теперь всяческие расстрелы большевистских лидеров, как это ни печально, оборачиваются в их силу идеологии. Нам важны отречения от большевизма. Это мы обернем в слабость большевизма. Только так и никак иначе.

А по огромному полю Ходынского аэродрома тем временем шли Иван Ильич, окруженный чекистами, и Янош Перцель в сопровождении нескольких товарищей. Подошли они к самолету. Чекисты на Ивана Ильича волками смотрят; он на них – тоже отнюдь не ласково. Обнял молодой комиссар ЧК Яноша, поцеловал его неловко и сказал:

– Янош, мы будем держать в курсе наших товарищей там, где это возможно, конечно. Все указания из Будапешта будем передавать по возможной трассе полета… Счастливо, Янош…

– Все будет хорошо, – ответил Янош и начал неумело забираться в кабину.

Иван Ильич к нему обернулся, глаза злющие. Спросил:

– Ну, Богу помолились?

А Янош ответил:

– Я вам вот что хочу сказать: если вы станете сажать меня в расположение белых – я имею в виду не случайность, но умысел, – вот граната. Видите? Я взорву ее, и это будет концом для нас обоих.

– Не пугайте меня, – сказал Иван Ильич и крикнул людям на земле: – От винта!

– Я вообще не умею пугать, – сказал Янош, – и считаю это занятие безнравственным. Я просто предупредил вас. Другого выхода у меня нет.

– Всегда есть другой выход, – зло сказал Иван Ильич и крикнул: – Мотор.

И понесся самолет в небо, и в тот самый миг, когда колеса аэроплана оторвались от земли, лицо Ивана Ильича озарилось и стало иным…

И это сразу заметил Янош.

По громадному заливному лугу несся лихой возница: он стоял на подводе и хлестал кнутовищем четырех лошадей. А в подводе громыхали большие бочки, и держали их – так, будто они были с динамитом, – девочка и паренек-цыганенок. И большого труда стоило вознице остановить подводу, когда на дорогу из засады вышли четверо деникинских солдат и преградили путь, вскинув карабины.

– Что везете? – спросил старший по засаде и принюхался. – Бензин?

– Керосин, – ответил возница и сунул старшему бутыль с самогоном, – в Бабаниху гоним, оптом берут, дело уж больно выгодное, господин унтер.

– Не имею права без пропуска, – ответил унтер, прикинув бутыль на вес.

– На обратном пути еще две такие штучки подкину, – сказал возница, – будьте уж так любезны, дело сгорит, хорошее дело.

Унтер оглянулся на солдат, а ему подмаргивают, мол, ну их к черту, это же Сашка-купчишка, пусти…

И пропустили «Сашку-купчишку», только он не в Бабаниху погнал, а совсем в другую сторону – на лесную поляну, где приземлился самолет Тибора Самуэли и ждал заправки. И не Сашка это был вовсе, а большевик-подпольщик Николай Марцыпанов.

А тем временем в большом небе летел маленький самолет. И болтало его, и мотало, а Савостьянов, сидевший у штурвала, был счастлив, потому что его выпустили в это тихое, солнечное надмирное небо, и поэтому Иван Ильич по своему давнишнему обычаю пел – очень громко и не очень умело, но уже не печальный романс «Я ехала домой», но пролог из «Паяцев» Леонкавалло – на плохом итальянском, местами с мычанием – видно, в тех местах, где не знал слов.