Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

Долго звучит хорал Баха. А после гремит выстрел, останавливая музыку. АНИ поднимает шторы. Мертвый РОГМЮЛЛЕР лежит на кровати. АНИ медленно идет по номеру… Включает радио… Слышен голос диктора: «Посольство Германии заявляет решительный протест в связи с бездоказательными, клеветническими утверждениями радио о том, что некий Фрэд является якобы оберштурмбаннфюрером СС Рогмюллером. По наведенным справкам, оберштурмбаннфюрер СС Гуго Рогмюллер неделю назад погиб в автомобильной катастрофе в Силезии, а его прах захоронен в Рансдорфе, на его фамильной вилле “Солнечное утро”. Никакой ответственности за деяния некоего уголовника Фрэда, выдающего себя за офицера СС Рогмюллера, посольство Германии нести не может». АНИ медленно подходит к телефону, снимает трубку.

АНИ. Соедините меня с номером журналистки Джурович. Спасибо. Госпожа Джурович? Оберштурмбаннфюрер Гуго Рогмюллер – его здесь все звали Фрэдом – сейчас находится в триста одиннадцатом номере. Кто говорит? Его бывший агент. Я хочу сделать заявление для прессы. Поторопитесь, пожалуйста, пока не пришла полиция…

Она опускает трубку, недвижно сидит у телефона, а после отходит к окну, и видно, как трясется ее спина, и понять нельзя – плачет она или смеется.

занавес

Повести

«Держись за облака!»

Знаете ли вы таких людей, которые в трудные минуты держатся за облака? Храбрецы и мечтатели, мечтают о дружбе и победе, и когда наступает утро, не удивляются, что победили и обрели много новых друзей.

Летчик покойного государя императора Николая Александровича Романова полковник Генерального штаба Иван Ильич Савостьянов до революции занимал прелестный маленький особнячок в одном из тихих арбатских переулков. Но по декрету новой власти бывшему пилоту бывшего государя оставили из восьми комнат – одну, правда, с камином – как бы в утешение.

Рассердившись на пролетарскую диктатуру, Иван Ильич поставил возле камина, превращенного в некое подобие кухонной плиты, хитрое водонапорное устройство и большую деревянную бочку – чтобы не пользоваться общей ванной, куда по утрам выстраивалась длинная очередь из его новых соседей: безногого тромбониста, который с утра до вечера сочинял боевые марши, татарской семьи, состоявшей из прабабки, бабки, матери и девятерых девчушек, а также двух танцовщиц, которые немедленно по получении ордера на свои комнаты начали осаду Ивана Ильича – мужчины видного и, несмотря на скудный паек, чрезвычайно статного и крепкого. Причем Иван Ильич, воспитанный, как и следует быть, на лучших традициях рабовладельческой антики, совмещал в своей комнате и римскую баню (деревянная бочка), и пылкую страсть, хотя, правда, на топчане любви не было одной ноги (пришлось стопить весной, апрель стоял холодный), а матрац при малейшем прикосновении издавал такой ужасающий металлический грохот, что к нему с обостренным любопытством прислушивались не только дети из татарской семьи, но и безногий тромбонист, прекращавший в эти моменты свое творчество.

Вся эта история как раз и началась в тот вечер, когда одна из танцовщиц, одетая в некое подобие туники, купала в бочке Ивана Ильича, а он блаженно напевал романс: «Я ехала домой, печаль была тиха…»

И не ведал бывший личный пилот государя, что по коридору его бывшего особняка идут трое в кожаном – известное дело, из ЧК, откуда ж еще…

Мурлыкая романс и трогая свою пассию, которая мылила Ивану Ильичу голову, он и не предполагал, что в кожаном, сопровождаемые всеми жильцами квартиры, подошли к его двери и тут замерли. Послушали куплет, и, когда настала тишина и только слышалось журчание воды, один из чекистов достал маузер из деревянной кобуры, взвел курок и ногой резко распахнул дверь.

Танцовщица, коротко взвизгнув, прыгнула на матрац, который издал мортирное металлическое рыдание.

Иван Ильич смыл с головы мыльную пену и, внимательно оглядев вошедших, спросил:

– Вы меня как – обнаженным поведете или все-таки можно надеть галстук?

– Одевайтесь, – ответили ему. – Мы подождем.

– Тогда закройте дверь. Детское любопытство – одно из самых нездоровых.

Чекисты обернулись, увидели девять бритоголовых детских головешек и, улыбнувшись, дверь прикрыли.

Полковник набросил на себя драную простыню, вытерся и начал достойно и не торопясь собираться в тюрьму. Надел ладный, хотя чуть потертый мундир без погон, но со следами многочисленных орденов, сложил в баул кусок мыла, кусок хлеба, томик Пушкина и теплое белье, обернулся к танцовщице в тунике и сказал:

– Если мне суждено погибнуть, я приму смерть гордо. Моим коллегам по небу не придется краснеть за меня. Передайте это всем, кого будет тревожить моя судьба. Хотя, впрочем… – добавил было он, но, глянув на чекистов, осекся, а танцовщица сказала:

– Иван Ильич, если уж адье, так, может, вы позволите – я вашу картошку заберу?

Иван Ильич как-то недоуменно поглядел на авоську с картошкой, которая висела на стене под саблями, пиками, ружьями и оленьими рогами, потом придвинулся к зеркалу, критически осмотрел свое лицо – может, в последний раз, так уж хоть запомнить, – и ответил: