Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

Мы нашли двух девушек перед самым закрытием парка. Одна из них была продавщицей. Я понял, что Блюма ждет счастье. Но он, вместо того чтобы сочинять в ее честь рифмы вроде прежних «жил на свете старый Блюм, положили Блюма в трюм», начал читать стихи из цикла «Город», написанные им в одиночке. Мы шли к Новодевичьему монастырю – в те годы там находили себе пристанище не только покойники, но и влюбленные. Блюм читал:

Друг другу протянув мосты,
Уснули берега.
Опавших с неба звезд цветы
Куда-то мчит река.
И заглядевшись с высоты
До утренней зари
Глядят ревниво фонари
Во влажные черты.

Девушки переглядывались, потому что не знали, как себя вести. Блюм смотрел на толстую продавщицу влюбленными, сияющими глазами.

Уже много дней и сегодня опять
Облака вроде сколотых льдин,
Шалый ветер бросает листву умирать
К равнодушным ногам машин,
Уже много дней дожди без конца,
Полотняных туманов надрыв.
Как будто Бог-Сын потерял Отца
И плачет, лицо закрыв.

Девушки стали весело смеяться, и Блюм тоже начал смеяться вместе с ними, то и дело поглядывая на меня. Он смотрел на меня, будто школьник, забывший урок.

– Как вас зовут? – откашлявшись, спросил Блюм продавщицу.

Та игриво поинтересовалась:

– А зачем?

– Хотите выйти за меня замуж? – предложил Блюм.

– Ой, Маш, не могу, – засмеявшись, сказала девушка.

Ночь разламывалась рассветом, которого еще не было. Но рассвет угадывался во всем: и в том, как почернела вода в реке, пожелтели фонари на набережной, и в том, как прозрачны и прекрасны сделались наши лица, в весеннем предрассветье лица людей всегда прекрасны и трагичны.

– Что же будем делать, девочки? – тихо спросил Блюм. – Я хочу, чтобы вы шли рядом с нами по набережной, а я бы читал вам стихи всю ночь, а если захотите, все утро и весь день…

– А работать когда? – спросили девочки.

– Я бы читал вам самые нежные стихи, какие только знаю, – исступленно продолжал Блюм. – Я бы рассказывал вам про то, на каком страшном и мучительном разломе мы живем, я бы пел вам буддистские гимны, которые уверяют, что середина столетия всегда приходит с добром и возрождением.

Девушки испуганно переглянулись. Я заметил, как продавщица тихонько толкнула локтем подружку. Та чуть заметно кивнула головой и стала оглядываться по сторонам.

– Ты понимаешь, девочка, – говорил Блюм продавщице, – что скоро станет утро, которое, по пророку Исаии, всегда приходит с радостью, и мне очень хочется, чтобы эта радость коснулась и тебя!

Мы поравнялись с двумя такси. Наши спутницы ринулись в первую машину и стали испуганно кричать шоферу:

– Скорей гони, шеф! Гони скорей, он псих ненормальный!

Тогда и второй шофер дал газу, и обе машины унеслись.

– Ты испугал девочек, Блюм, – сказал я. – Ты стал в лагере придурком.

– Я стал в лагере не только придурком, но еще электромонтером, контрабасистом, жуликом и импотентом, – ответил Блюм. – Правда, вешаться я пока погожу, потому что мне очень хочется посмотреть корриду, которая все-таки будет до того, как взойдет солнце.

…Он позвонил ко мне ранним утром. Его голос грохотал в трубке счастьем и добротой. Он кричал:

– Скорей приезжай! Сейчас я тебе дам адрес. Я нашел колоссальную чувиху. Она старая, живет в подвале, и окна у нее зарешеченные! Такая прелесть, честно, такая прелесть! Я почувствовал себя на свободе, понимаешь? Я почувствовал себя на свободе!

Я знал его хорошо. Со мной он никогда не играл. Если он говорил так – значит, он говорил правду.

Да здравствует Вл. Ворошилов или Размышления уставшего человека

Моего первого начальника, товарища Веденина, сместили в пятьдесят седьмом году.

Я тогда работал в отделе финансирования предприятий сельского хозяйства, только-только окончил институт, оклад положили царский, тысячу триста пятьдесят, это вам не сто тридцать пять, на полста мог пригласить девушку в ресторан – без коньяка, конечно, но хорошую закуску и пару бокалов вина с кофе и мороженым заказывал без желудочного замирания, мол, не хватит расплатиться, придется оставлять паспорт в залог…

Веденин приезжал на службу первым, уезжал последним, днем из кабинета не выходил, только если вызывали наверх, даже обедал у себя, – у него плитка была, чай заваривал, а бутерброды ему делала жена, почему-то всегда с селедочным маслом и плавлеными сырками.

Совещания он собирал крайне редко, но всегда с оргвыводами; не понимал, когда ему отвечали: «невозможно», «нереально», «не получится».

– Значит, не умеете работать. Пишите заявление и подыскивайте другую службу. Я живу по закону: получен приказ – надо выполнить. И точка.