Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

После двадцатого съезда, когда во всех отделах прочитали речь Хрущева, он осунулся, заметно постарел, а потом с ним произошла странная метаморфоза: начал собирать нас чуть не ежедневно, попивал густой чай, помешивая его мельхиоровой ложечкой, разгоны давать перестал и все больше предавался воспоминаниям про то, как его учили делу, начиная с тридцать седьмого, когда взяли с пятого курса сельхозинститута и назначили заместителем начальника отдела: тогда каждый начальник – на случай изобличения врагов народа в аппарате – был обязан впрок готовить трех-четырех заместителей, чтобы не было (если снова начнутся аресты) перебоев в работе.

Лена Розанцева, наш экономист, – она была на два года моложе меня, всего двадцать три, – как-то задала ему вопрос:

– Так, значит, ваш начальник знал, что его арестуют, если получил приказ готовить себе замену?

Наш босс горько усмехнулся, долго качал головою, словно бы удивляясь чему-то, а потом с горечью ответил:

– Наивный вы человек, Леночка! Любой начальник мог оказаться жертвой террористического акта, вот почему надо было готовить замену.

– А кто из ваших начальников пал от рук врагов народа? – не унималась Леночка. – Нам говорили, что трех ваших начальников арестовали…

– Так, милая моя, они не были троцкистами!

– Значит, они вас по-троцкистски и готовили? Чтоб вы делу вредили?

– Ах, Леночка, Леночка, доверчивая душа, до чего же вы все доверчивые, как легко прошлое предаете…

Грубин, наш плановик, во время этих исповедей-совещаний ненароком отхлебнул чай из стакана шефа и поменялся в лице: оказывается, никакой это был не чай, а самый настоящий коньяк…

Ясное дело, вскоре после этого случая нашего начальника перевели инспектором отдела кадров, что называется, пятью ступенями по лестнице вниз, а уж оттуда с честью проводили на пенсию.

На его место прислали бывшего секретаря исполкома Уралова.

Тот начал с того, что вызвал каждого из нас поодиночке, угостил чаем – настоящим, без коньяку, – и обстоятельно побеседовал, записывая каждое слово в красный блокнот: ты говоришь свои соображения как улучшить работу, а он все пишет, пишет, пишет…

Так прошел месяц, мы все напряженно ждали, что произойдет.

Наконец Уралов собрал нас и произнес речь о том, что необходимо раз и навсегда покончить с бюрократизмом и волокитой, надо смело принимать решения, вы же взрослые люди, прекрасные специалисты, пора научиться мыслить широко, по-государственному, с огоньком.

Говорил он хорошо, искренне, нашел для каждого из нас доброе слово, хоть и критиковал круто, но делал это уважительно, без привычного костоломства.

Выходя из кабинета шефа, мы радостно переглядывались: «Вот что значит новое время, пахнуло иным ветром, чувствуешь себя человеком…»

И действительно, поначалу пошло дело! Люди перестали перекладывать бумажки с места на место, особенно Леночка загорелась, она у нас курировала капиталовложения в обустройство свиноферм, а тут ей из Легпрома перебросили письмо из Италии от какого-то партизана. Итальянец этот после войны крепко разбогател, начав выпуск рабочей одежды, джинсов, попросту говоря, но остался другом нашей страны, потому что у него в отряде сражались два русских, украинец и грузин. Вот он-то и прислал дарственную на патент и «пульку» этих самых джинсовых костюмов для сельскохозяйственных рабочих.

Леночка, как всякая молодая женщина, обладала прекрасным вкусом, джинсы эти ей очень понравились, она показала нам фотографии и выкройки, объяснила, что мы получаем в подарок примерно двести тысяч инвалютных рублей, что называется, с неба упали, да еще этот самый партизан пообещал финансировать строительство первой опытной мастерской.

Словом, Леночка написала заключение в Легпром, что такого рода спецодежда будет подарком для сельскохозяйственных рабочих, горько за наших женщин, одетых в ужасные ватники, срам смотреть, какие-то горы, а не представительницы прекрасного пола.

Левин, пришедший в отдел в сорок пятом, после демобилизации, предложил Леночке завизировать документ у начальника. Леночка только плечиками пожала: «Но ведь он сам просил нас брать ответственность и принимать самостоятельные решения!»

Левин убеждать ее не стал и углубился в свои бумаги, над каждой колдовал неделями; где запятую переставит, где слово уберет, – бумага сверкала, каждую строку можно было толковать вариантно: «После Григорьича можно визировать не читая, комар носу не подточит».

Через три недели меня вызвал начальник.

Протянув Леночкино заключение с прикрепленной к нему бумажкой из инспекции, попросил меня ознакомиться с документом, подождал, пока я прочту, поинтересовался моей точкой зрения на качество заключения, поморщился, когда я дал ему несколько витиеватый ответ, и сказал:

– Мы же уговорились: полное доверие друг к другу и товарищеская взаимопомощь во всем… А вы юлите, какие-то местоимения, а не фразы… Вы бы такое заключение в Легпром подписали? Отвечайте: да или нет?

– А что в нем плохого, в этом заключении? – ответил я, превозмогая давящее ощущение собственной малости и неизвестно почему родившегося во мне страха.