Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

– Солдафон сегодня понюхает пороху, помается, черта с два он фонды выбьет, сверх головы не прыгнешь. Значит, начнем его осторожно готовить, на условия жизни рабочего класса замыкать, то-сё соберемся, выпьем, поговорим.

– В «Гранд» или «Метрополь»? – спросил Мефодьев.

– Тебе только шиковать, – сказал Ненахов. – К чему? У меня дома, в городской берложке. Ничего, ничего, я боялся худшего, этот Ваня будет делать наше дело.

Когда окна в большом сером доме, где помещались всяческие хозы, снабы, планы и сбыты, погасли, Иванов поехал в Текстильщики и часа три бродил среди домов, разительно похожих один на другой. Он поднимался по лестницам, приглядывался к дверям квартир, спугивал парочки, которые примостились на подоконниках и молчаливо-исступленно обнимались, натыкался в темноте на помойные ведра, в те годы хулиганы практиковались на том, что выворачивали лампочки в подъездах, лампочки на рынке шли как дефицит, но квартиру Виолы все-таки нашел. Он долго стучался, но никто ему не отвечал, а потом из соседних дверей показалась голова старухи.

– Чего барабаните? – спросила она. – Уехала она. Ездит она, ездит, ясно? На кой квартиры-то таким давать? Птахи-перептахи.

– А куда?

– Так ляд ее знает.

Поздним вечером, сидя па кухне у Зии, Иванов, ковыряясь вилкой в макаронах, рассказывал ему:

– Тот на совещании, этот не может без визы замзава, а замзав не может без резолюции помнача, а помнача не будет сегодня и завтра, потому что пишет начу выступление, а нач без своего пома не принимает. Бюрократы чертовы.

– Слушай, вот почему нас, кавказцев, называют горячими? Ты – горячий, а не я, Азербайджан. Дурачок, у нас бюрократии-то еще нет. Не-ет! И в этом наша беда, да, да, ты носом искры не пускай. Бюрократия – это точно налаженный, сработанный аппарат, который безотказно служит тому, кто его создал. Так вот, беда нашей пролетарской диктатуры заключается в том, что у нас еще нет организованной, сработавшейся бюрократии. У нас этому слову не тот смысл придали. Не тот смысл. Бюро – «стол» значит по-французски. А у нас люди за столами не сидят, а все по совещаниям прыгают, им за столами скучно, натуры-то до впечатлений жадные.

Зия засмеялся. Спросил:

– Еще макарон хочешь?

– Нет. Спасибо.

– А звезда где?

– В кармане.

– Это почему?

– Так…

– И ходил за фондами за этими самыми без звезды?

– Я не спекулянт. Я хочу, чтоб было и равенство – обязательны не только братство и свобода. Равенство. Героев мало по званию, а ты фронт прошел, знаешь – каждый должен был бы с такой звездочкой вернуться оттуда, если прошел из России до Германии.

– Ты что, слушай, идеалист или прагматик какой?

– Я прожженный марксист, Зия, прожженный. Посему – она у меня в кармане, – он постучал себя ладонью по груди, – а не здесь.

Февраль 1952-го

Иванов сидел в кабинете у Василия Семеновича и с жаром, размахивая руками, говорил:

– Значит, формулирую: во-первых, из того фонда зарплаты, который у меня есть, я могу, как говорится, оперативно, распоряжаясь ею, сократить число рабочих – бездельников десяток есть чистых, отсюда – остальным денег даю больше, стимул. Во-вторых, если вы позволите мне самому распоряжаться полученными мною фондами, я дам продукции примерно на семь процентов больше, чем даю. Что это такое? Это – по Ленину – прямое повышение производительности труда.

– Это ты, Степан Иванович, маленько от земли оторвался. Ты ж не частный предприниматель.

– А я, между прочим, хочу в ЦК писать – пора термину «капиталистическое предпринимательство» противопоставить – социалистическое.

Василий Семенович одернул защитный френч, поулыбался со значением и сказал:

– Фантазер ты, дружище, фантазер. Ну, держи, – он протянул Иванову руку, – заходи на следующей неделе, будем утрясать фонды.

Ненахов отпер дверь квартиры. Жил он в старом доме, в громадной коммунальной квартире. Он пропустил перед собой Иванова и Гуссо. Включил свет – мутный, освещающий большие шкафы, сундуки, ящики, стоявшие возле дверей, дверей было много, по большому коридору на маленьком велосипеде катался мальчишка, а его подталкивала сзади простоволосая девчушка, они мешали женщинам, которые носили в свои комнаты кастрюли с едой.

– Вот моя берлога, – сказал Ненахов, открыв свою комнату: круглый стол, пять стульев, кровать, шкаф и горка – все скромно, даже несколько аскетично. – Ну, располагайтесь, я сейчас принесу закуску.

Он вышел на кухню, Гуссо достал из портфеля две бутылки водки и поставил их на стол, повесил пальто на вешалку, что была косо прибита возле двери, и предложил:

– Располагайся, Степан Иванович. Сейчас Василий принесет картошечки с колбаской, отметим годовщину армии.

– А жена-то где? – спросил Иванов.

– Она больная у него, он ей за городом угол снимает, чтоб воздух был свежий.

– Легкие?

– Да там всё. И легкие, и сердце. Он и готовит себе сам, и стирает, и носки штопает.

Пришел Ненахов с картошкой, подсолнечным маслом и вареной колбасой. Все это он быстро разложил по тарелкам, разлил водку по стопочкам и провозгласил:

– Ну что, за нашу защитницу и ее доблестного представителя.