Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

Он повернулся и пошел к машине. Сел на красное кожаное сиденье, глотнул пару каких-то пилюль и поманил к себе пальцем Буниятова:

– Слушай, славный командир Буниятов. От трибунала тебя может спасти только одно. Мост через Вислоку знаешь?

– Так точно, товарищ гвардии генерал?

– Туда немец прет танками. Удержишь день – простим. Нет – трибунал.

– Удержим, товарищ гвардии генерал.

Генерал махнул рукой Иванову. Тот подбежал к машине, вытянулся.

– Сдайте оружие, вы арестованы. Что можно простить командиру, того я не прощу комиссару.

– Нет, – сказал Буниятов, – я прошу его оставить, товарищ генерал. Я без него не удержу мост.

Генерал выпил еще одну таблетку и как-то устало, досадливо и в то же время безразлично махнул рукой. Шофер нажал на акселератор так яростно, что два автоматчика и порученец, что сидели сзади, словно вросли в эту жирную, раскаленную на солнце красную кожу черного «мерседеса».

В штрафбате Зии Буниятова было триста сорок четыре человека, к концу второго дня осталось семьдесят девять. Их бомбили, в них палили из «ванюш», но мост они держали и танки полыхали в ночи едким, медленным, черно-красным пламенем.

Через четыре дня, когда пришло подкрепление, их осталось двенадцать. Зия был ранен в шею, она у него вспухла, но рана была не страшная, пуля пробила кожу. Иванов лежал под березой, белый, тихий и молчаливый. Он был ранен навылет в грудь, и осколком ему разворотило икру левой ноги. Подле него тихо умирал штрафник, бывший директор ОРСа. Он тихо шепнул Иванову:

– А кабанчика-то мы с Гринбергом увели… На самогон хотели променять. Он под соломой, за сараем, возле мельницы…

Иванов медленно обернулся к нему и тихо сказал:

– Эх ты, сука, сука…

Но тот уже не слышал Иванова – умер.

Генерал, пришедший с подкреплениями, пропустил через мост войска, подошел к Буниятову и приказал ему построить штрафбат.

Выстроилось двенадцать человек: израненные, с черными, обуглившимися лицами. Они стояли, поддерживая друг друга локтями, а генерал медленно шел мимо них и, указывая на каждого пальцем, спрашивал:

– Фамилия?

– Полынин, товарищ генерал.

– За что сидел?

– Урка.

Генерал обернулся к адъютанту:

– К Отечественной войне второй степени.

Подошел к следующему:

– За что попал в штрафбат?

– До тридцать девятого я был комбригом. Прокопенко.

Генерал, не оборачиваясь, сказал адъютанту:

– Орден Ленина.

– За что сидел?

– Прогул.

– Фамилия?

– Жаворонков.

– К Отечественной войне второй степени. Фамилия?

– Гринберг.

– За что сидел?

– Моя страсть – чужие карманы.

– К Отечественной войне второй степени. Фамилия?

– Лукин.

– За что сидел?

– До тридцать восьмого был начальником политотдела МТС Григорьяном. Попросился с Колымы, с лагеря.

– К ордену Ленина. Фамилия?

– Костров.

– За что сидел?

Костров потупил голову.

– За что сидел? – повторил генерал свой вопрос.

– Ни за что, товарищ генерал, – так и не подняв головы, ответил Костров.

– К Красной Звезде. Фамилия?

– Квасников.

– За что сидел?

– Отстал от эшелона, дали дезертира.

– К Отечественной войне второй степени. Фамилия?

– Трубачев.

– За что сидел?

– Я не сидел. Опоздал к эшелону.

– К Отечественной войне второй степени. Фамилия?

– Шубников.

– За что сидел?

Шубников молчал и смотрел на Буниятова. Буниятов знал, что Шубников имел мокрое дело.

– За что сидел? – снова спросил генерал.

Шубников покачал головой, продолжая неотрывно смотреть на Буниятова.

– Дурак был и сволочь, – ответил Буниятов, – сжег три танка, на сторону лазил, языка привел.

– Медаль, – обернулся генерал к адъютанту и медленно пошел к машине. Он сел на сиденье возле шофера. Буниятов тогда стал узкоглазым, коротенькие усики ощерились, и он, кивнув, на белого Иванова, что лежал под березой, спросил тихо:

– А он что, хрен собачий, товарищ генерал?

– Так помер же, – так же тихо ответил генерал.

– Нет. Ранен. Вытянет.

– Об вас свой разговор будет, – ответил генерал, и снова, как и четыре дня назад, машина резко взяла с места, и автоматчики так же, как и четыре дня тому назад, вдавились в блестящую, жирную, раскаленную под солнцем красную кожу этого черного штабного «мерседеса».

Май 1945-го

Ax, эта сумасшедшая, поразительная, чистая, все простившая и такая пронизанная надеждами на иное будущее ночь Девятого мая! Пожалуй, никогда еще в истории человечества человек в одеянии солдата не пользовался такой любовью мира, и любовь эта была не слепой, это была любовь к тем, кто спас человечество от самой страшной тирании, которая когда-либо угрожала людям.

Поэтому-то на площадях и улицах всего мира, израненного и растоптанного войной, с такой яростной радостью люди набрасывались на солдат и офицеров, и поднимали их, и качали на руках – на слабых, стариковских, девичьих, детских руках.

– Зия! – кричал Иванов, взлетая в небо. – Зия! Как ты?!

– Падаю! – кричал Зия и снова поднимался в небо.

А потом кто-то закричал:

– На Красную площадь Сталин вышел, Сталин! Сталин на Красной площади.

И люди бросились с Манежа на Красную площадь – и Зия с Ивановым оказались на земле. Иванов – лицом к лицу с миленькой, какой-то фарфоровой девушкой.

– Ух ты, – сказал он, – экая ж вы красивая…