Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

Я срываю с себя рубаху. Там, на левой стороне груди, у меня след от баловства Павла Павловича – красная звезда и матерное слово, вырезанное бритвой. А по спине – черные следы от палок и рубцы от проводов.

Лучше бы я не делал этого. Нельзя поддаваться на обиду из-за невыдержанности товарища. Он хочет того же, что и я, он хочет драться, а я не помогаю ему в этом желании, он имеет право выходить из себя, значит, он честный парень, если он смог так оскорбить меня из-за того, что я не помогал ему в этом желании – драться с фашистами. Да, лучше бы я не снимал с себя рубаху. Теперь Андрей лежит и кусает себе пальцы, а Юзеф гладит меня по голове и все время повторяет:

– Прости, ну прости этого идиота, он не хочет зла, он хочет, чтобы у всех скорее все стало очень хорошо, поэтому он так и сходит с ума…

Зарядку мне приходится делать ночью, во дворе кюре. Он стоит у ворот, а его служанка Аннет гуляет с собакой вокруг ограды. Я в это время прыгаю, подтягиваюсь на турнике, который кюре сделал для мальчишек, поющих у него в хоре, играю с гантелями – словом, вхожу в спортивную форму. Андрей и Юзеф гимнастикой пренебрегают. Они либо спят, либо играют в самодельные кости. Юзеф проиграл Андрею свой особняк в Кракове и автомобиль «рено», купленный им перед самой войной. К кюре Андрей не ходит совсем, Юзеф – очень редко, чтобы не обижать товарища. Андрей потерял жену, мать, отца и сестру во время первой бомбежки Варшавы. У него осталась маленькая дочка, ее взяла к себе семья брата. А брат – коммунист, и жена его тоже коммунистка – разве они уцелели под фашистами…

Прыжки на месте хоть и утомительны, но поразительно эффективны. Я чувствую, как у меня наливаются ноги, я чувствую, как под кожей вверх-вниз, вверх-вниз – перекатываются мышцы, я чувствую, как напрягается живот и пропадает та дряблость кожи, которая всегда сопутствует голодному истощению. Черт возьми, какая же это прекрасная штука – гимнастика! Я раньше всегда был в хорошей спортивной форме. Очень любил фехтование и покорял моих преподавателей в Щепкинском точностью каждого выпада. Когда же все это было? Лет восемьсот тому назад? Нет. Больше. Разве я сейчас похож хоть каплю на того «меня», на довоенного? Наверное, сейчас я стал куда хуже, чем был раньше. Это не ложная, кокетничающая скромность, нет!

Раньше я был добрее и мягче, я верил всем, кто говорил мне, если, конечно, говорил товарищ.

Раньше я не задумывался над существом правды. Сейчас я приучен ничему не верить на слово. Слишком много друзей погибли страшной смертью на моих глазах только потому, что они были приучены слепо верить правде и не пытались посмотреть ее со всех сторон – повнимательнее.

А в общем, ничего-то я не знаю: быть может, наоборот, раньше я был студнем, а сейчас стал кремнем. «Кремень» – тоже мне метафора. «Кремень» – «искра» – «лоб» – прямая ассоциация. Ладно, потом додумаю, после войны у меня будет очень много свободного времени на обдумывание всевозможных событий и явлений жизни. А сейчас лучше повертеться на турнике, устать как следует и пойти к ребятам на чердак – спать сном праведника.