Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

Оно ворвалось в лес и сделало его до того радостным и чистым, что и у меня на душе стало спокойно и радостно. И все то, что было, – ушло далеко-далеко, будто и не было вовсе.

Самое худшее – искать. Вышел на место, где была условлена встреча, – стой и жди, сколько бы ни пришлось ждать. Это, как мне объяснял Генрих, главная заповедь подпольщика. Очень хорошая заповедь. Иначе мне надо было бы снова шнырять по лесу, бояться выйти снова на границу, а сейчас, следуя заповеди, лучше всего лечь в кустах и ждать, пока окликнет по-русски бельгийский проводник.

Я не знаю, сколько времени пролежал в кустах. Судя по солнцу, немало, потому что оно почти над головой. Но сейчас я не смог бы сыграть старика, потому что с земли взбросился пружинисто и быстро, всем телом.

«Пожалуй, надо уматывать отсюда, – думаю я, потягиваясь, – все-таки это пограничная зона». Я помню, как мне надо выбраться к деревне Боннеж, к толстому и бородатому кюре Жюлю, который говорит по-русски, потому что его мать уехала из России задолго до революции и вышла замуж за бельгийца. Генри его в глаза не видел, но все о нем знает. Откуда? Я научился не интересоваться тем, что интересно. Надо будет – скажут. Не надо – промолчат! Я походил по лесу, окружавшему поляну, посмотрел – нет ли каких следов: может, валяются окурки или остались вмятины от велосипедных шин. Нет, ничего такого не было. И я пошел в деревню Боннеж, которая должна находиться строго на юго-западе, у подножия гор с историческим названием Арденны, чуть в стороне от лесной дороги, сразу же за полем с густой пшеницей…

Я шел, и во мне совсем не было страха: я верил, что все будет так, как надо. Пусть меня обвиняют в семи смертных грехах, но самоощущение – это великая штука. Я убеждался в этом не один раз. Я верил, что и сейчас оно не обманывает меня.

Сижу напротив толстого бородатого человека. Это кюре Жюль. Он смотрит на меня влюбленными глазами. Еще бы! Он еще ни разу не говорил по-русски с нашими людьми. Смешно – по-русски – с советскими. Тем не менее очень точно.

У кюре на чердаке скрываются два поляка – Юзеф и Андрей. Теперь там буду прятаться и я.

– О, я прятал многих беглецов, – говорит кюре, – даже трудно сосчитать, сколько их побывало у меня на седьмом небе. Я называю чердак седьмым небом – смешно, не правда ли? Или нет? Наверное, смешон сам я. Кюре, говорящий по-русски, – такого не было даже у Мопассана! Я экспансивен. Да, да, не возражайте, Степан, я ничего не могу поделать с собой. Мама отдала бы свои последние дни, чтобы только поговорить с вами. Вы себе не представляете, какое это счастье – говорить с человеком оттуда, с господином большевиком. О, простите, вы сердитесь, когда называют господином, но, право же, я никак не хотел сделать вам неприятно, у нас в доме было принято обращаться друг к другу именно так. После окончания этой ужасной войны все люди станут говорить друг другу: «товарищ». Я против большевизма, но, право же, я буду учить моих прихожан именно этому обращению. Я надоел вам? Перебивайте меня, не церемонясь! Мама умерла семь лет тому назад, и с тех пор я ни разу не говорил по-русски. Я только читал. Знаете, у меня есть «Краткий курс истории ВКП(б)»… Кушайте эти лепешки, их печет Аннет, она прелестная кулинарка. Почему вы не пьете вина? Это виноград, усиленный солнцем, – чем не панацея?!

Кюре суетится, не дает мне вымолвить ни слова, закармливает давно забытыми яствами, пачкает в сливках рукава своей сутаны. Глаза его светятся добротой и радостью. Есть такие люди, которые сразу же располагают к себе, – кюре именно такой. Раньше все попы, кюре и аббаты казались мне похожими на черных воронов. Никогда не мог подумать, что среди них встречаются такие прекрасные и добрые люди.

– Дорогой Степан, – продолжает он, внимательно следя за тем, чтобы я пробовал все блюда, стоящие на столе, – если бы мне сказали, что придет советский человек, – поверьте, все было бы куда респектабельнее. Сейчас вы вкушаете от стола духовного лица, и я приношу вам мои извинения. Но они же сказали мне, что придет беженец оттуда, но кто именно – сказать не удосужились. Я им завтра дам маленький нагоняй, моим друзьям. Ого, они будут знать, как не сообщать мне о русских в следующий раз! Как, вы не хотите кофе? Да, да, вот она, Россия, – только чай! Какая прелесть! И без молока? У нас это кажется вандализмом! Чай без молока?! Подумать только: вот оно – «звериное лицо большевизма»!

Кюре весело хохочет, подливает мне в бокал вина, и все лицо его светится доброжелательством и весельем.

Юзеф и Андрей неплохо говорят по-русски, потому что в их концлагере было большинство наших людей. А потом, польский и русский так близки, что можно потренироваться неделю вот и вся наука.

Андрей смотрит на меня, по-видимому, давно. Он сидит рядом, на своем матраце, и, задумчиво ковыряя спичкой в зубах, разглядывает мое лицо.

– Ну и напился ты вчера у этой сволочи, – говорит Андрей, – всю ночь рыгал, как на скотобойне…

Я сажусь, тру глаза и говорю:

– Виноват, исправлюсь…

– Давно оттуда? – спрашивает Андрей.

– Под утро…